Начало

Купальня располагалась в отдельном срубе на задах трактира и была выложена старыми досками. Видимо, ее использовали без перерыва, круглосуточно – во всяком случае, пар в ней стоял стеной, а доски размокли. В одной бадье было полужидкое мыло серого цвета, которое пахло хуже, чем наше хозяйственное, во второй – ветошь. Это вместо мочалок. Банщик, брюхатый тип скверного вида, выдал мне бритву – полуметровую наваху, только что правленную им на кожаном ремне.

– Зеркало внутри, – буркнул. – Воду подношу. Спину тру за два гроша. Зад – за три.

К счастью, у меня не было денег.

Хогг оказался словоохотлив и волосат: то и другое – чрезмерно. Пока мы мылись, он почем зря трындел в своем углу, пересказывая драку и этапы своего большого пути от Норатора до Прядки. Хотел увидеть мир и показать миру себя, а еще – донести до мира правду, за что имел уже неприятности в Нораторе. Вот же… правдоискатель. Я тер побитое тело Торнхелла и мрачно молчал. Затем отыскал зеркало размером с ладонь, висящее на стене в круглой латунной раме, и начал бриться. Психоделические ощущения, должен сказать – бриться в чужом теле… Крайне… странные. Тебя как будто вынесло из собственного тела, ты смотришь в зеркало – и не узнаешь себя.

– Так вы в Норатор по делу? – снова отозвался Шутейник, превратив себя в белую мыльную груду.

– По делу.

– А…

– По серьезному делу.

– А! Мой дядя владеет печатней и газетой в Нораторе. Я займу у него денег и отплачу вам сполна, даю слово!

Я насторожился и едва не перечеркнул себе горло навахой. Газета? Это уже интересно.

– А что печатает газета твоего дяди?

Хогг фыркнул и опрокинул на голову бадью с горячей водой.

– Сплетни, новости, что придется… прочую чушь.

– А реклама? – Этого слова не было в местном словаре, и я автоматически проговорил его как «reklama», а увидев, как непонимающе раскрылись желтые совиные глаза, сказал: – Объявления от людей и хоггов, за деньги. Ну… «продам коня», «куплю жену», понимаешь?

Он снова не понял. Я подсек прядь своих волос, и перепиливая их бритвой, терпеливо пояснил:

– Скажем, аптекарь хочет продать свою удивительную настойку против лишая и геморроя, хочет продать как можно больше флаконов, и вот он платит твоему дяде, и дядя помещает объявление в своей газете рядом со сплетней: «Продается чудесная настойка «Лишай, прочь! Изыди, геморрой!», покупать у аптекаря с Северной улицы», – и набирает его очень крупным шрифтом, чтобы все, кто взял газету, увидели его в первую очередь.

– А, это бывает, но редко.

Так-так… рекламу, в отличие от древних римлян, у которых в ходу были почти все приемы современных маркетологов, вы еще пока не особенно освоили. Намотаем на ус.

Я безжалостно корнал свои патлы. Пусть будут по уши, не больше.

– А портреты… печатаете?

– Ага. У дядюшки есть гравер, он же и художник, мой дальний родственник… Я ему должен. Хм, я всем родственникам должен, но я перезайму и все вам отдам!

– А большой у газеты tiraj?

Снова непонимающий взгляд из-под новой мыльной шапки.

– Сколько штук газеты печатает твой дядя?

Гаер подумал.

– А… Дядюшка Бантруо Рейл обычно печатает около пятисот штук. Бывает, что и тысячу, если что-то стряслось, о чем гудит весь город. Если, скажем, убили знатного господина, или покалечили изрядно, или же дом богатый обнесли.

Ясно. Желтая пресса Средних веков: кто с кем спит, кто куда ездит и так далее. Интерес к подобным сплетням неистребим.

– Как часто выходит газета?

– Раз в два-три дня, как накопятся сплетни. Зачем благородный господин вроде вас, мастер Волк, интересуется такой ерундой?

– Я люблю читать.

– Ладушки-воробушки! Да я верю, верю!

Я его удивил.

Газета… мощнейшее информационное оружие. Пятьсот экземпляров – это очень много, если учитывать, что газету читают вслух в семейном кругу, в трактире, в общем, везде, грамотные читают безграмотным, а иногда и грамотные покупают вскладчину один экземпляр, ибо газета – дорогое удовольствие, но все же доступное, не то что средневековая книга. Газета – интереснейший актив, и мне придется наложить на него лапу. Это – важно. Это – нужно. Это – необходимо.

Мы выехали из Прядки к полудню и долго следовали по полям, вдоль раскисшего тракта. Гаер нянчил обломки лютни, будто их еще можно было склеить. Имущества у него было – кот наплакал: дорожная сума через плечо, лишняя пара сапог да железная кружка с затейливой монограммой. За короткими халявами сапог – тех, что Шутейник напялил на ноги – виднелись костяные рукояти ножей.

Я сидел в шарабане напротив хогга и чувствовал себя отвратительно. Отбитые места ныли и жаловались на жизнь, голова все еще кружилась, будто я всю ночь отплясывал латинские танцы. Супермен, блин. Две недели к Норатору – самостоятельно. Смешно, прошла всего пара суток – а я уже переоценил и свою личность, и окружающий мир, вкусив его прелестей по самые не балуйся. Теперь я понимаю: чтобы вжиться в этот мир относительно – хотя бы относительно безболезненно – мне придется учиться. Учиться всему – даже такой мелочи, как разложить костер и вскипятить на нем воду в кружке.