Начало

Седой легко встал, прекращая разговор. По коридору приближался голос надзирателя и скрип колёсиков. Гаор даже удивился, как незаметно прошло время. На гауптвахте и в карцере тянулось, а здесь…

– Первые сутки ты пережил, – сказал Седой. – Врача ты пройдёшь, это тебе не в новинку. Ещё сортировка и торги в первый раз тяжело. Но выдержать можно.

– Выдержу, – ответил, как давая обещание, Гаор.

– Встать! – рявкнул Слон. – Становись по четыре! Двадцать восемь, господин надзиратель.

– Так никого и не придавили, – рассмеялся надзиратель, открывая заслонку. – Чего так, Старший? Пошёл.

– Так не за что, господин надзиратель, – ответил Слон, принимая паёк.

Надзиратель рассмеялся. Да и сами рабы негромко фыркнули: таким нарочито простодушным был тон Слона.

Получив свой паёк, Гаор уже спокойно и уверенно сел на нары и ел сидя. Попыток отобрать еду у другого он за эти сутки ни разу не видел и понимал, что эти порядки, заведены Слоном и, видимо, Седым. Но был бы другой Старший… его опыта гауптвахты и училищной столовой было достаточно для понимания других вариантов. Пришлось бы драться, а он только сегодня почувствовал, что отходит от первичной обработки, но прежней своей силы ещё не набрал.

Как и вчера прошла поверка с обыском, раздали одеяла и погасили свет в камерах. Наступила тишина. И вдруг – Гаор даже вздрогнул от неожиданности – в соседней камере запели. Высокий мальчишеский голос растянуто выговаривал, выпевал слова, и низкие мужские голоса согласно вторили ему, поддерживая песню. Песню подхватили на верхних нарах, вступил Зима, загудел низкий голос Слона. Гаор с изумлением слушал сложное многоголосие, такое сложное, что простые незамысловатые слова, бесконечно повторяющиеся в новом порядке, с капризно меняющимися ударениями, становились похожими на заклинание. Пели лёжа, свободно, вроде каждый по-своему, но стихийный хор был слажен… куда там училищному. А в их училище был хороший хор, и спевками их мучили, и занятия специальные… Гаор понимал, что ничего этого здесь не было и быть не могло, откуда это? Он посмотрел на Седого. Седой пел со всеми, и его глаза, казавшиеся в камерном сумраке тёмными провалами, влажно блестели. Поле, ночь, человек и конь. Куда и зачем идут человек и конь, что это за поле, рождающее зарю… Да не всё ли равно? Гаор почувствовал, что не может молчать. Петь лёжа он не мог и, слегка откинув одеяло, сел, прислонившись спиной и затылком к стене, и вступил в песню.

Он пел, не слыша своего голоса, потерявшегося в общем многоголосье, не зная ни мелодии, ни слов. Но, не портя – он чувствовал это – песню.

Когда песня закончилась, на камеры обрушилась звенящая, полная ожидания тишина.

– А вот иду и вижу бабу! – визгливо заорали в дальней камере.

Но там петь согласно не умели, остальные камеры не поддержали похабщину, и донёсся голос надзирателя.

– Заткнулись, подонки! – и после недолгой тишины, когда не слышалось, а чувствовалось дыхание множества людей. – Ещё одну и баста!

Гаор вспомнил сказанное ему сегодня Чеграшом и, улыбнувшись, приготовился.

На этот раз песню начали в их камере. Такую же протяжную, медленно набирающую силу, вбирающую в себя голоса, как река вбирает ручьи. Было много незнакомых непонятных слов, будто пели на другом языке, и даже знакомые слова звучали странно из-за изменённых ударений. И Гаор пел без слов, ведя мелодию голосом.

Песня закончилась, хотя по ощущению Гаора, там было ещё много куплетов, но то ли устали, то ли ещё что.

– И чтоб ни звука, – крикнул надзиратель. – Мало никому не будет.

– Баста, – вздохнул Зима.

Гаор соскользнул под одеяло, осторожно повернулся набок, сооружая кокон.

– А ты хорошо ведёшь, – тихо сказал Седой. – Учился?

– В училище хор обязателен, – ответил Гаор, закрывая глаза.

Но так здорово не получалось – закончил он про себя. Может потому, что по приказу. Или песни не те. Почему-то там, а петь он любил, с удовольствием запевал, и в хоре, и на марше, под песню хорошо ритм на марше держать, так хорошо, как сегодня, ему не было, никогда. Почему?

– Рыжий, а тама что за песни? – спросил Зима.

Совсем тихо, но Слон услышал и рявкнул шёпотом.

– Цыц! А то сам встану!

Гаор улыбнулся и расслабил, распустил мышцы. Почему-то он совсем успокоился, будто и в самом деле теперь всё будет хорошо.

Сон второй

тогда же и там же

Аргат

Ведомство Учёта Несамостоятельного Контингента

Осень, 9 декада, 7 день

Дни катились один за другим, похожие и в то же время разные. Каждый день приносил что-то новое, иногда смешное, но чаще страшное. Гаор старался не бояться, хотя получалось это не всегда. И потом… бойся или не бойся, но никуда ты не денешься. Как на фронте. Дальше фронта не пошлют, меньше пули не дадут. А здесь… как это же перекрутить применительно к его нынешней жизни? Что-то не получалось. И ничего лучше услышанного от Бурнаша: «Жизнь тошна, а милее смерти», – в голову не приходило. Хотя тошноты хватало. Но не настолько, чтоб смерти захотелось.