Начало

Слон подзатыльниками назначил уборщиков. Но подзатыльники, как сразу заметил Гаор, были не всерьёз, удар только обозначался. Через окно выдали ведро с водой и тряпки. Дело для всех было явно привычное. Потеснившись, остальные сели на нарах, подобрав ноги и молча – надзиратель стоял у решётки, наблюдая за уборкой – переждали, пока вымоют пол. Гаор потихоньку, стараясь не привлекать внимания, растирал себе ноги. Но Зима заметил.

– Ты чегой-то? – спросил он, когда уборка закончилась, и надзиратель ушёл. – С утра вон и сейчас.

– Застудил я их, – нехотя ответил Гаор. – Болят, когда замёрзнут, – и вздохнул. – Не привык я босиком.

– Тебе по земле весенней походить надо, – сразу вмешался Чеграш.

– Ага, – кивнул Чалый, – и по росе заревой.

– Точно, – согласился Гиря. – Заревая роса болесть вытягивает.

– Как это? – не понял Гаор.

– Ну, Мать-Земля, она мать, боль детскую на себя забирает, мы ж дети ей, а через росу ей легче.

Гаор кивнул и встал с нар. Ни на кого не глядя, шлёпая по сырому ещё полу, он прошёл в угол к решётке и встал спиной ко всем, невидяще глядя на серую стену…Мать детскую боль на себя забирает… Он ведь слышал это, ещё там, тогда, до всего, до отца, будь он проклят. Тёплые руки на его голове, быстрый ласковый шёпот.

– Спи, маленький, утром здоровым будешь, беру боль твою и горести твои, всё на себя беру…

Гаор качнулся вперёд, уткнулся горящим лбом в холодную жёсткую стену.

– Рыжий, – позвали его, – иди, ляг.

Он, не оборачиваясь, дёрнул плечом.

– Приведи его, – сказал сзади ставший твёрдым голос Седого.

Его тут же крепко взяли с двух сторон за плечи, и даже руки назад завели. Но он не сопротивлялся. Его отвели к нарам и толчком уложили навзничь.

– Ляг и успокойся, – голос Седого твёрд, сочувствие скрыто, но ощутимо. – Не психуй. Ещё не из-за чего.

Гаор молчал, глядя перед собой, в нависающий над головой настил верхних нар.

– Эй, Рыжий, – спросил Зима, – вспомнил чего? Да?

– Не трогай его, – сказал Седой.

– Пусть очунеется, – согласился ещё кто-то.

Еще одно новое слово. Но ему сейчас ни до чего. Эту боль тоже надо перетерпеть. Зацепиться мыслью за что-то другое и забыть. Сержант не разрешал ему вспоминать посёлок и мать, пресекая любые его попытки заговорить об этом ударом по губам.

– Не было этого, понял? Ты только сейчас жить начал. Понял? Не было! Повтори.

– Этого не было, – с трудом шевелит он распухшими от удара губами.

– Кто ты есть?

– Гаор Юрд, бастард Юрденала.

– А раньше как звали?

– Не было раньше, Сержант.

– То-то, теперь правильно.

Ни имени, ни названия, ничего… он послушно забывал. Кому же охота побои получать? И помнил. Какие-то обрывки, несвязные слова, яркие картинки – обрывки без конца и без начала… и голос, тоненький, почти девчоночий, и странная никогда не слыханная им потом песня… в лу-унном сия-аньи сне-ег серебрится-а… вдоль по доро-оге троечка мчится-а… динь-динь-динь… динь… динь-ди-инь… колоко-ольчик звени-ит… этот звон… этот зво-он о любви-и говори-ит… и всё, и тёплая тишина сна… он честно забыл и это. Как было приказано. И вспомнил в госпитале, лёжа в бинтах, прикованным к капельнице, пел про себя, уходя от разрывающей тело боли. И снова забыл. И вспомнил сейчас…

Гаор шевельнул губами, беззвучно проговаривая слова. Выпустить их наружу, в звук он ещё не мог. И закрыл глаза, провалившись даже не в сон, а в беспамятство.

…Разбудил его стук по решётке и зычный голос Слона.

– По четыре становись!

– Чего?! – он рывком сел, готовый… ну, ко всему…

– Жрать будем, – весело ответил ему Чеграш, спрыгивая с верхних нар. – Становись, Рыжий. Потом доспишь.

Гаор встал и занял своё место. Ну-ка, чем кормить будут? Неизменная четвёртка хлеба, но вместо кружки миска с баландой – горячей мутной жидкостью, в которой плавали куски чего-то съедобного. Не мяса, разумеется, но есть можно. Ложек не полагалось. Пили через край, вылавливая густоту пальцами. Гаор сел на нары, накрошил в баланду хлеб, чтобы было погуще, и уже спокойно стал есть.

Многие, как он заметил, дочищали миски, вылизывая, но он ограничился пальцами.