Начало

Он сердито бросает карандаш.

– Ну, знаешь!..

– Знаю, – перебивает его Гаор. – Мы друзья, Кервин, так? Ну?

– Друзья, – кивает он, – но…

– Так не порть дружбу. Не надо. Ко мне ты ни разу не пришёл, я же не обижаюсь. И ты не обижайся. Вот когда припрёт…

…Ладно, Огонь обжигает, но и освещает дорогу. А алеманы говорят, что Бог даёт проблему, но даёт и силы её решить. Сделаем!

Аргат

Ведомство Учёта Несамостоятельного Контингента

Осень, 9 декада, 6 день

Под утро Гаору приснилось, что его опять засыпало в окопе, и, выбираясь из-под завала, он толкнул соседей. Ему немедленно врезали по затылку, чтоб лежал тихо, и этим окончательно разбудили. Он уже осторожно выпутался из одеяла и пошлёпал к параше. Потом умылся и попил из пригоршни. И постоял у раковины, прислушиваясь.

– Давай ложись, – сонно сказали ему с нар, – надзиратель заметит, всем хватит.

Совет был по делу, и он вернулся на своё место, влез в нагревшийся за ночь одеяльный кокон и посмотрел на соседа. Седой спал. В темноте щетина на его лице была совсем незаметна, и, разглядывая его, Гаор убедился: чистокровный. Но чистокровных не обращают в рабство. Ни за какие преступления. Рабство только для полукровок. Или… то, о чём иногда шептались с суеверным ужасом: политический. И что за статья: авария с жертвами? Компенсация семьям погибших? Но чтобы за это в рабство? Непонятно. Но в любом случае Седой вчера его спас. Первый день самый трудный, как поставишь себя, так и дальше пойдёт. Седой поставил его, и теперь любая его промашка не смертельна. Да, он многого не знает, а ведь был прав: есть здесь свой Устав! Гаор улыбнулся. А самое здоровское, что успел он с Ясельгой расплеваться, а то бы загребли девчонку, жена не жена, пойди, докажи, а так… он чист, и она не при чём. С этой улыбкой он и заснул.

А разбудила его общая, привычная с раннего детства команда.

– Подъём! – орал надзиратель, хлопая по решёткам дубинкой так, что металлический гул перекрывал его крик. – Старшие, сдать одеяла, камеры к поверке!

Толкотня у параши и раковины, встряхиваются, складываются и сдаются по счёту одеяла, многие со сна путают пятёрки, и Слон наводит порядок пинками и подзатыльниками, и в строю стоят, зевая и жмурясь, будто досыпая. Снова обыск камеры, личный обыск, лязгнув, задвигается дверь.

– Ну и как? – смеётся Седой. – Какие сны видел?

– Разные, – в тон отвечает он.

– А дёргался чего? – бурчит Зима.

– Война снилась, – вздохнул Гаор.

– А чо? – спросил Чалый. – Страшно тама?

– Страшно, – честно ответил Гаор.

Здесь – он это не так понимал, как чувствовал – молодецкое ухарство ни к чему, вернее, оно не в этом. Он сел на нары и стал растирать, массировать ступни и пальцы ног, как его научили тогда в госпитале. Вчера сильно замёрзли, болят, надо разогреть.

Издалека донеслось повизгивание колёсиков.

– Во! – обрадовался Гиря. – Жрачку везут.

– Ты слушай, откуда, ща накормят тебя, не отплюешься! – фыркнул Чалый.

Да, скрип приближался, но с другой стороны. Гаор поднял голову и увидел, как мимо их камеры прошёл надзиратель, а за ним двое рабов проволокли тележку с трупом. Ошибиться он не мог: навидался. Парень с принятой в Арботанге фигурной стрижкой тёмных волос, в заляпанной кровью рубашке и рваных штанах был мёртв. Камера проводила тележку заинтересованными, но не сочувственными взглядами. Гаор посмотрел на Седого.

– Да, – кивнул тот в ответ на не прозвучавший вопрос. – Забили ночью.

– Блатяги, – пренебрежительно изобразил плевок Чалый. – Рвань голозадая. Лягвы.

Лягва? Еще одно ругательство? И Гаор не выдержал.

– А это что?

– Лягва-то? – переспросил Чалый и заржал. – Ты лягушек видел?

– Видел, – настороженно кивнул Гаор, уже жалея о вопросе и подозревая, что стал объектом розыгрыша.

– Они какие?

– Зелёные.

– А ещё?

Гаор пожал плечами.

– Бывают коричневые, в крапинку.

– А ещё?

Остальные слушали, не вмешиваясь, фыркая сдерживаемым смехом.

– Мокрые.

– А ещё?

– Холодные.

– А ещё?

– Пучеглазые.

– А ещё?

– Ну, противные.

– А ещё?

Гаор пожал плечами и честно признался.

– Не знаю.

– Гладкие они! – заржал Чалый, – понял теперь? И холодные, и мокрые, и противные. Одно им слово – лягвы!

И вокруг все заржали так же радостно и весело.

Гаор медленно кивнул. Да, теперь он понял. То, что было предметом гордости: гладкость кожи, чтоб ни волоска на теле, чтоб волосы на голове не длиннее ногтя (~ 1 см), а ещё лучше наголо, бритьё дважды в день, даже на фронте, здесь это… Всё правильно. Тогда, когда их пятёрку вывезли из Чёрного Ущелья на переформирование, первое, что услышали:

– В душ марш. Как дикари обросли! Волосатики!

И они не обиделись, сами мечтали об этом больше, чем о еде. И в душе брились сначала, потом мылись и снова брились, снимая всё до волоска, и предстали перед начальством ещё в прокопчённом мятом, кое-как зашитом обмундировании, но гладкие, как и положено… чистокровным. А здесь значит… похоже, ему даже повезло, что волосы и щетина, похоже, чистокровных здесь крепко не любят. А как же Седой?

Он посмотрел на Седого, и тот улыбнулся ему.

– Привыкай. А! Вот и везут всё-таки.