Начинается ночь

Миззи не отвечает. Питер делает шаг назад и, потягивая воду, разглядывает этого голого мальчика, который, хотите — верьте, хотите — нет, стоит сейчас на его кухне. Тонкие жгутики вен, лениво обвивающие бицепсы, розоватые латы живота, путаница каштановых волос на лобке и, собственно, мужская штуковина — порядочного размера, но не порнографически гигантская, с багровым бликом от лампы на кончике. Вот сильные молодые ноги, которым ничего не стоит взойти на какую-нибудь крутую вершину, и квадратноватые, немного медвежьи ступни. Что? Сказать ей что?

У Миззи хватает вкуса промолчать. На несколько секунд воцаряется тишина, и Питер понимает, что не станет ничего изображать. Честно говоря, у него просто нет на это сил.

— Я думаю, что я должен, — говорит он.

— Я бы этого не хотел.

— Естественно.

— Не только ради себя. Не только. Ты ведь сам прекрасно знаешь. Сестры начнут бесноваться — и какой смысл?

— Когда ты опять начал?

— В Копенгагене.

Постарайся не думать, хотя бы сейчас, о фантастической привилегированности этого мальчишки, которому вполне по карману (родители исправно высылали чеки) по дороге домой из Японии остановиться в Копенгагене. Постарайся не ненавидеть его за это.

— Может, это прозвучит абсурдно, но я все-таки тебя спрошу: почему?

Миззи вздыхает, нежный флейтовый звук, родственный тому царственному вздоху, которым так великолепно владел Мэтью сто лет назад.

— Вопрос совершенно не абсурдный. Беда в том, что на него нет ответа.

— Ты хочешь, чтобы тебе опять помогли бросить?

— Я могу быть с тобой вполне откровенным?

— Разумеется.

— Сейчас — нет. Мне нужно какое-то время.

Он подносит сложенные ковшиком ладони к лицу, словно собирается пить.

— Поверь, — говорит он, — нелепо пытаться что-то объяснить тому, у кого нет этого опыта, ты просто не поймешь.

Питер не знает, что ответить. Хорошо хоть "нелепо". А может, ты хотел сказать "бессмысленно" или "противно"? А может, ты считаешь, что тот, у кого нет такого опыта, — это скучный, прилично одетый обыватель, смиренно стоящий на остановке в ожидании автобуса? Даже сейчас после всех этих бесконечных кампаний, пропагандирующих здоровый образ жизни, после бессчетных и неопровержимых свидетельств того, насколько все это страшно и ужасно, саморазрушение завораживает — в нем есть что-то неуничтожимое, твердое как алмаз, оно подобно какому-то дьявольскому древнему талисману, против которого бессильны все известные средства. Да, несмотря ни на что, ни на что, кажется, что те, кто падают, ближе и созвучней бездонной печали и неподдельному величию. Они романтичней, черт их подери, трезвых и благоразумных, упрямо добивающихся поставленной цели, какой бы прекрасной и благородной она ни была. "Положительное" не вызывает у нас того восхищенного презрения, которое мы дарим "зависимым" и "порочным". И, конечно, особенно охотно, если это такой юный принц, как Миззи, которому и вправду есть что терять.

Неудивительно, что Тейлоры носятся с ним как с писаной торбой. Что они без него? Стареющий ученый, опубликовавший две непримечательные книжки (эволюция дифирамба в ораторскую речь, и еще не описанные ростки классической греческой культуры в Микенах); его странноватая жена, помешавшаяся на бережливости и экологически чистой переработке отходов, при полном безразличии к чудовищной грязи в собственном доме; и три милые дочери, живущие в разной степени хорошо: Ребекка — просто хорошо, Джули — немного подозрительно слишком хорошо и Роуз — не то чтобы очень хорошо, но и не плохо.

— На это мне сказать нечего.

А кстати, что, если Ребекка сейчас выйдет из спальни? Ты ведь понимаешь, не можешь не понимать, что мне придется ей все рассказать. И то, что ты стоишь тут голый, выглядит дико, независимо от того, что именно я ей скажу.

Ребекка как-то сказала, что Миззи способен буквально на все. Это ведь ее слова, не так ли? Причем сказаны они были таким тоном, в котором одновременно звучали и порицание, и уважение.

— Я понимаю. О'кей.

О'кей? Миззи сжимает кончиками пальцев свой подбородок. Покаянно. Юный искатель божественной истины, исповедующий свое недостоинство.

— Мне кажется, — говорит он, — я начинаю видеть, как жизнь идет… без меня… А собственно, почему она не должна идти без меня? Но я не знаю… Что мне делать. Я слишком долго надеялся, что если отбросить очевидно нехорошие идеи типа поступления в юридическую школу, то хорошие придут сами собой. И вот, кажется, я начинаю понимать, откуда берутся грустные старые неудачники… То есть сначала ты молодой симпатичный неудачник, а потом…

Он смеется — долгий тихий всхлип смеха.

— Ну, отчаиваться, по-моему, еще рановато.

— Я знаю. Правда, знаю. Но сейчас мне действительно плохо. В этом монастыре меня утянуло в какую-то воронку, то есть со мной произошло именно то, чего не должно было произойти, потому что я действительно начал видеть бренность всего сущего и особую безмятежную пустоту в центре мира. Но в этом не было утешения. Наоборот, мне захотелось покончить с собой.