Начинается ночь

Снова напевное клокотание — не то смех, не то сдерживаемый плач.

— Ну, это уже перебор, — говорит Питер.

Черт, вот опять, он хотел сказать что-то твердо, но сострадательно, а получилось грубо и бездушно.

— Не позволяй мне сползти в мелодраму. Собственно, я хочу только одно сказать: я более или менее понимаю, что происходит. Я знаю, что мне не нужно ехать еще в один монастырь — в Японии или где бы то ни было. У меня нет иллюзий. Все, что мне сейчас нужно, — это небольшая поддержка, чтобы пережить этот период. Гордиться тут нечем. Но если бы я мог прийти в себя, если бы, просыпаясь по утрам, я бы смог вставать и что-то делать, если бы мне, с твоей помощью, может быть, удалось найти какую-нибудь работу, я бы бросил. Я уже бросал, так что, я знаю, что мне это по силам.

— Ты ставишь меня в дикое положение.

— Я просто прошу тебя мне немного помочь. Я все понимаю. Правда. Но сейчас уже слишком поздно что-то менять и, честное слово, мне нужна какая-нибудь пара месяцев нормального самочувствия, чтобы я мог начать жить. Ну, и… ну, в общем, ты ведь понимаешь, что будет, если ты скажешь Ребекке.

Он понимает.

— Ты можешь дать мне слово, что сюда никто никаких наркотиков больше приносить не будет?

— Разумеется. Угу, хорошо.

— Я не говорю тебе "да", я говорю, что подумаю.

— Это все, что мне надо. Спасибо тебе.

Сказав это, он подается вперед и целует Питера в губы — нежно и, по крайней мере, полуневинно.

Так-так. Миззи отстраняется, глядя на Питера с очаровательно смущенной улыбкой, которую он, вероятно, вырабатывал не один год.

— Прости, — говорит он, — мы с друзьями всегда целуемся, я не имею в виду ничего такого.

— Я тебя понял.

И тем не менее. Миззи что, предлагается? Питер достает из холодильника бутылку "Столи", наливает Миззи и себе. Какого черта! Потом идет в ванную за клонопином. У Миззи хватает такта подождать на кухне. Когда Питер возвращается с двумя маленькими голубыми таблетками, они говорят "чин-чин" и запивают снотворное водкой.

В этом есть что-то особенное. Хотя Питеру по-прежнему не хочется Миззи в сексуальном смысле, он не может не чувствовать, что в выпивании водки с голым мужчиной есть что-то захватывающее, некий намек на тайное братство. Что-то подобное иногда чувствуешь в мужской раздевалке с ее особым, чуть слышным гулом, не лишенным эротической составляющей, связанной, впрочем, не столько с плотью, сколько с чувством общности и сходства. Несмотря на всю твою преданность жене и ее абсолютно реальные опасения за Миззину судьбу, ты, Питер, прекрасно понимаешь и стремление Миззи поступить по-своему. Чтобы избежать этого всплеска женского энтузиазма, этой сугубо женской настойчивости в деле твоего исцеления, независимо от того, хочешь ты этого или нет.

Мужчин тянет друг к другу, потому что они похожи. Не исключено, что дело просто в этом.

И, о'кей, на мгновение, всего лишь на мгновение, Питер представляет, что и он мог бы быть скульптурой Родена, нет, конечно, не юношей бронзового века, но все-таки и не одним из "Граждан Кале"; он мог бы быть неизвестным произведением художника: стареющий, но еще не старый человек, исполненный сурового благородства, с прямой спиной, без оружия, с обнаженной грудью (его грудь все еще мускулистая, живот тоже еще вполне ничего), с повязкой на чреслах, приличествующей джентльмену в годах (особенно если он не в восторге от состояния своего зада).

— Еще раз спасибо, — говорит Миззи, — за готовность подумать.

— Мм.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Миззи уходит в свою комнату. Питер провожает взглядом его гибкую спину и небольшие идеальные округлости ягодиц. Если в Питере и есть что-то от гея, то, пожалуй, это неравнодушие, почти нежность к мужскому заду, так как именно тут мужчина подобен ребенку и наиболее уязвим, именно это место в наименьшей степени создано для драки.

Ладно. Скажи это: красивый зад. А теперь, бедненький ты наш, — спать.

***

Сон, однако, не приходит. Проворочавшись целый час, он вылезает из кровати и начинает одеваться. Ребекка поднимает голову.

— Питер?

— Шш. Все в порядке.

— Что ты делаешь?

— Мне гораздо лучше.

— Правда?

— Это было обычное отравление. Теперь уже все прошло.

— Ложись.

— Я хочу выйти на воздух. Минут на десять.

— Ты уверен?

— Да.

Он наклоняется, целует ее, вдыхая ее сонный, сладковато-потный запах.

— Не ходи далеко.

— Хорошо.

Что-то снова как будто сжимается у него в груди. О тебе думают, переживают, и ты тоже переживаешь… Женатые живут дольше холостых, так ведь? Потому что о них чаще думают. Интересно, существует ли статистика?

Он подслушал, как брат его жены занимается онанизмом… Об этом ведь не расскажешь, верно?

Но о том, что ее драгоценный братец снова употребляет наркотики, рассказать придется. Вопрос только, когда и как?

Одевшись, он выходит в рассеянный полумрак гостиной. Под Миззиной дверью темно.

Все, нечего тянуть. Пора — в ночной мир.