Начиналась жизнь

— Вот потому-то ты такая пылкая. Я в твои годы тоже так горел. Но не следует, Люба. Так ты легко можешь погибнуть. А погибнуть в семнадцать лет просто преступление. Прислушайся к тому, что говорят тебе. Ну, а теперь иди, иди и одумайся…

9

13 ноября 1918 года Кондратенко, приказный 2-го участка дворцового района столичной государственной охраны, составил следующий протокол:

«Сегодня, около 12 часов ночи, я получил донесение, что на Александровской улице расклеивают большевистские прокламации. Я немедленно вызвал с поста пять человек и вместе с ними задержал на Александровской улице против дома № 1 двух молодых людей и одну женщину, которые расклеивали на столбах большевистские прокламации. Я их тут же обыскал, и у одного из них, который назвался Шмуэль Мошкович Цыпенюк, 18 лет от роду, нашел в кармане тридцать экземпляров большевистских воззваний, напечатанных на русском и украинском языках. У второго, который назвался Шмуль Пейсахович Яблоновский, 17 лет от роду, нашел фотографическую карточку Ленина, а у третьей, которая назвалась Люба Тевелевна Аронова, 17 лет от роду, ничего не обнаружил.

Приказный 2-го участка Кондратенко».

14-го ноября 1918 года атаман города Киева писал:

«Город Киев.

Я, атаман столичного города Киева, располагая достоверными сведениями о предосудительной деятельности Любы Ароновой против существующей государственной власти и строго придерживаясь закона от 24 сентября 1918 года, постановил:

Упомянутую выше Любу Аронову до выяснения дела подвергнуть предварительному заключению под стражу, в Киевской губернской тюрьме, о чем вы извещаетесь.

Атаман…»

* * *

Теперь лежа, избитая, в темном, сыром подвале, Люба поняла, что тогда, у товарища Андрея, она слишком горячилась. Он был прав. Да, он был прав, товарищ Андрей. Погибнуть в семнадцать лет просто преступление. Но на самом ли деле она погибнет?.. Она вспомнила, как держала себя в полицейской части, и почувствовала гордость. Ее били нагайкой по лицу, таскали по полу за волосы, но она ни слова не вымолвила. Одного лишь ей хотелось — чтобы родители не знали об этом и не терзались. Чем они виноваты? А все остальное ее не трогает. Теперь она в собственных глазах стала как будто старше, мужественнее, увереннее. Она уже многое испытала из того, о чем до сих пор знала только понаслышке. Теперь ей уж ничего не страшно…

В другом углу на мокрой земле лежит с окровавленным лицом Шмулик Цыпенюк. Ему досталось еще больше, чем Любе. Когда немецкий офицер схватил Любу за волосы и начал таскать по комнате, Шмулик бросился на офицера. Тогда принялись за Шмулика, повалили его на пол и стали зверски топтать сапогами. И теперь лежит он тихо в углу и не может пошевельнуться. Каждая жилка у него болит, пред опухшими глазами, как в тумане, мелькают мокрые стены, потолок низкого подвала, маленькие окошки с решетками.

Люба медленно, с трудом поднялась, прихрамывая подошла к Шмулику и присела около него.

— Тебе больно? Очень? Я сейчас перевяжу тебя…

Она оторвала рукава от своей белой блузки и перевязала ему окровавленный лоб. Шмулик молчал.

— Шмулик, ты жив? — тихо спросила Люба. Она хотела улыбнуться, но ее лицо как-то странно исказилось.

— Да, Люба, жив, — попытался Шмулик тоже улыбнуться, — ничего, до свадьбы заживет…

Когда она увидела улыбку на его измученном лице, на сердце у нее стало легче.

— Как ты думаешь, Шмулик, Миша Ратманский тоже арестован?

— Нет, он счастливо вывернулся.

— Неужели?! — почти по-ребячьи воскликнула Люба и в этот момент даже забыла про побои, которые достались ей. — Ты наверняка знаешь, что Ратманский не сидит?

— Да, наверняка.

— Расскажи, Шмулик, прошу тебя, расскажи… — Она прислонилась к стене, положила голову Шмулика себе на колени и стала гладить его русые волосы, склеенные кровью.