Начиналась жизнь

Голубой вечер, из-за берега выплыл молодой месяц. В воздухе разносится аромат сочных яблок. Атаман Зеленый идет по улице. Он шагает медленно, заложив руки за спину. Маленькая собачонка бежит следом за ним, чуть сбоку, и не переставая лает. В другой раз, будь он в дурном настроении, он бы эту собачонку просто растоптал. Но сейчас он не обращает на нее никакого внимания. Ему даже доставляет некоторое удовольствие, что собачонка преследует его. Атаман по дороге срывает ветку с молодой вишенки, молодцевато стегает ею по голенищам и дразнит собачонку. Собачонка из себя выходит, начинает лаять еще громче, с повизгиваньем, бросается на его сапоги. Атаман останавливается у забора и принимается читать приказ, составленный им самим.

Приказ

Жителям Обухова, Копачей и других сел:

1. Никаких приказов коммунистов не выполнять.

2. Красноармейцам телег и коней не давать. За предоставление красноармейцам коней и телег буду расстреливать.

3. Не скрывать, а немедленно выдавать нам большевиков-коммунистов. За сокрытие большевиков-коммунистов буду расстреливать.

4. Все мои приказы выполнять. Еще раз подчеркиваю, что тот, кто не с нами, тот против нас, и тех, кто против нас, мы раздавим, как мух.

Атаман Зеленый

2

Весна пролетела для Любы незаметно. Днем она была занята на работе в губкоме, вечера проводила с ребятами в клубе, в бывшем кинотеатре «Ренессанс». Она стала несколько тоньше, но зато подвижнее, стройнее. Одна мысль не оставляла ее: она не может оставаться здесь, когда в стране идет такая ожесточенная борьба. Она должна пойти на фронт! Всем она твердила одно: «Вокруг такие жаркие битвы, а я сижу в губкоме! Разве это правильно?» Ни одной газеты с сообщениями с фронта она не пропускала.

Шагая по комнате, она ежеминутно бросает взгляд в окно, и когда замечает, как молодежь с песнями на устах и с винтовками на плечах марширует по Крещатику, сердце у нее начинает усиленно биться, и она уже не может оставаться здесь, в комнате. Она выбегает на улицу, встречает марширующих так, словно они были ее кровными братьями, а когда они уже совсем исчезают из виду, она все еще стоит на улице, и ее охватывает сильнейшее желание немедленно нагнать их, влиться в их ряды и шагать дальше вместе с ними.

Однажды она чуть не добилась посылки на фронт. Это было в марте, когда Петлюра прорвался к Коростеню. Прознав, что есть строгая директива губкома — никого моложе восемнадцати лет не пускать на фронт, Люба впервые в жизни обманула своих товарищей, заявив, что ей уже девятнадцать, хотя и до восемнадцати ей не хватало нескольких месяцев.

Однако, когда Люба уже добилась своего, выяснилось, что посылают только пятнадцать комсомольцев, а желающих пойти на фронт оказалось гораздо больше пятнадцати. Все они явились в губком к Мише Ратманскому, и каждый требовал, чтобы послали именно его. Миша Ратманский, высокий, с продолговатым лицом, с черными волосами, в черной сатиновой косоворотке, вышел к парням.

— Всех нельзя послать на фронт, здесь тоже нужны люди, — и ушел к себе в комнату. Все двинулись вслед за ним.

— Пусть бросят жребий! — воскликнул кто-то.

— Никакого жребия! Губком сам отберет кого надо, — отрезал Ратманский. — Через час будет вывешен список мобилизованных.

Люба с нетерпением ждала. Но не найдя своей фамилии в списке, она в сильном гневе швырнула на стол беретик, который держала в руках, и, разъяренная, выбежала на улицу.

Это было три месяца назад. Но теперь она уже пойдет на фронт, теперь им не отвертеться. И как она действительно может оставаться здесь, когда каждая стена, каждый столб, каждый забор призывают ее пойти на фронт, с каждой стены, с каждого столба плакаты взывают к ней: «Что ты расхаживаешь спокойно по улицам? Разве не знаешь, что мы в огненном кольце? Не видишь разве, как разъяренные банды протягивают к твоему горлу свои грязные когти? Что ты медлишь?! Возьми винтовку в руки и отправляйся на фронт, сейчас же, сегодня!»