Nacht (СИ)

      — Именно. И вот так еще, и вот так, — и вот так, и вот так, крышка от плиты, посуда в сушилке, очередной шкафчик со множеством мелких баночек для специй, стопка тарелок на столе возле мойки, холодильник вместе со всем содержимым, стойка для ножей, пара бокалов, чужая картина, пенал с дурацкой глиняной утварью, деревянные стулья, и дальше, когда в кухне исчерпываются все целые, стоящие по местам предметы — в прихожую, где есть вешалка со всяким тряпьем и лилипутский комодик со старыми статуэтками, содержимое комодика, щетки для обуви, ремешки для сумок, пакеты для мусора, в гостиной стол, шкаф с книгами, телевизор, стойка с разными сувенирами, старинная фотография в стеклянной рамке, отянутый гобеленом диван, и дальше — в мастерскую, долой холсты, долой оконное стекло, сдающееся при встрече с этюдником, спальня — антикварное зеркало на витиеватых ножках во весь рост, его посеребренная поверхность брызжет во все стороны, словно ртуть, в носу щиплет от тошно-приторной смеси запахов парфюма из разбитых пузырьков, косметика, стеклянный столик с какими-то побрякушками, комод с вещами, кружевным бельем и атласными бюстгальтерами, по которым Иден скачет, вывернув ящик на пол, совершенно бездумно, не соотнося с Тамарыным телом совсем, слишком увлекшись, есть что-то особенно приятное в том, чтобы разливать свою добела раскаленную ярость и похоть именно здесь, в ледяных тенях совсем иных ипостасей ярости и похоти, тихих, чуждых и больных. порядком запыхавшиеся, покрывшиеся пылью, тучи которой еще витают в воздухе, высвободившись из оков старого хлама, разгоряченные и уставшие от воплей и хохота, они, в конце концов, неизбежно оказываются на чердаке, где по случаю утра царит еще больший мрак, чем на закате, где в другое время бывает, вероятно, холодно и страшно, первое, что делает Иден — хватает из горки сваленных в угол инструментов молоток и метким броском отправляет его в окошко, чтобы рассеять царящую здесь духоту, и целует Харви без промедления, не позволяя ей отдышаться, и она отзывается со всей возможной страстью, тайно робея от близости кожи с кожей, кусает его в губы, словно маленький зверек, и заливисто хохочет, как забежавшее в холодную реку дите, когда он валит ее на ту самую кучу тряпья, где четыре дня назад лежал сам, стаскивает с нее шорты и гладит везде, восхищенный совершенством ее тела, на нем нет ни единого волоска, одни крепкие сочные мускулы и точеные хрупкие кости под белым бархатом кожи, он целует ее везде, кусает в бедра и в грудь и в синюю линию вены на манящей длинной шее, захлебываясь от жадности почти гастрономической, наслаждаясь собственным нетерпением, Иден обожает ебаться, всегда говорит, что секс — это самое лучшее занятие в мире, вся эта искусная биомеханика приводит его в восторг, ее эстетичная прямота и инженерная безупречность, близость и жар и вспышки бездумного счастья, словно в солнце падать, контактный рельс целовать, но едва ли не больше, чем ебаться, он любит собственное предвкушение и неутолимый голод по голоду, словно рвущийся с цепи питбуль, Харви хочет его так сильно, что истекает скользким жидким стеклом, задыхается, кусается, царапается, льнет к нему всем раскаленным телом, жмет к себе так сильно, что кости трещат, и внутри у нее так восхитительно тесно, там еще никто не бывал, там все стучит от нетерпения, так что никакой боли она уже не замечает, когда он наконец отпускает цепь, заряжает патрон в патронник, вторгается в нее, кусая в шею, и ебутся они дико и безудержно, словно звери, все эти лисы и зайцы в близлежащих лесах с полями, словно свято верят, что если долго и старательно друг о друга тереться, то получится все-таки смешаться в одного человека. Харви испытывает смутное облегчение, когда они наконец устают и устраивают перекур, оттого, что Иден не говорит и не делает ничего особенного, а держится так, будто вообще ничего не произошло, ничего значимого, по крайней мере, каким оно для нее помимо воли является, просто говорить теперь можно еще меньше, еще больше полагаясь на близость, только и всего. чтобы курить, впрочем, нужны сигареты, а они остались в рубашке, а рубашка под столом, а стол под этажеркой, а этажерка под горой кастрюль и осколков от посуды, так что сидеть сложа руки не приходится, а веселье Харви достигает пика, когда она замечает окровавленную ссадину от деревянной половицы чердака на колене у Идена, обнаженном одной из дыр в джинсах, которые хоть и в обтяжку, но призваны славить панк слишком сильно, чтобы защищать от производственных травм, так что она истерически хохочет и тычет пальцами, долго не в силах вымолвить ни слова, а Иден занят раскопками и поглядывает на нее с безмятежным недоумением, пока она, наконец, не успокаивается и не поясняет, в чем дело, а он в ответ только печально осматривает очередное повреждение и говорит: