Над Доном-рекой

Пятнадцать лет прошло, а купец вроде и не изменился, лишь растительности на голове поубавилось, да седина в бороде. Выпуклые глаза на круглом лице прежние: не злые, но жёсткие. А как другими им быть при таких должностях: председатель биржевого комитета, председатель комитета донских гирл, член учетно-ссудного комитета ростовской конторы госбанка, почетный член окружного попечительства детских приютов, и прочая, и прочая, и прочая…

– В девяти комнатах, Ваше превосходительство, такие книги, все – нежелательного свойства, – унтер-офицер обводит рукой подвальное помещение, в котором стопка на стопке сложены брошюры, книги, журналы. С возрастом околоточный ссутулился, усох.

– Может, договоримся, Широкий? Сам знаешь, я благодарным умею быть, – Елпидифор Тимофеевич закладывает руку за отворот пиджака, пытаясь достать кошелек, а заодно и погладить левую сторону груди: сердце опять щемить начало.

– Никак нет-с, ваше превосходительство, – вздыхает собеседник. – Прав не имею.

– Да и Антип доложит, – добавляет он, помолчав. – Пусть Николай Елпидифорович уезжает пока, а следствие пойдет своим чередом.

– И еще, извиняйте, ваше превосходительство, но моя фамилия – Широков, – унтер-офицер козыряет, выходит из комнаты, оставив Елпидифора Тимофеевича в растерянности. Вот, значит, к чему ночью сердце-то болело…

***

Следствие тянулось три с половиной года. Дело в шестидесяти восьми томах неопровержимо указывало на «возмутительные свойства» найденной литературы. Приговор гласил: три года тюрьмы за неуважение власти и призывы к ниспровержению государственного строя; но исполнение было отложено: началось новое следствие по уголовным делам, возбужденным за те же издания прокуратурами Петербурга и Тифлиса.

ГОД 1909

Последний день работы выдался пасмурным. Околоточный надзиратель Широков медленно складывал личные вещи в картонную коробку. Собственно, и вещей-то не было: гранёный стакан с подстаканником, когда-то подаренный супругой на день рождения, одёжная щетка да стопка никому не нужных бумаг, среди которых «Инструкция околоточным надзирателям». Книга в триста страниц, на которых нигде не сказано, что надо останавливать пьяных офицеров, раскатывающих ночью на извозчике и горланящих песни. А что маленький, изящный бельгийский браунинг к голове извозчика приставили – так ведь не убили. Вот и приходится расплачиваться отставкой без пенсии… Как жить теперь с тремя детьми на руках – не начальства забота. Велено радоваться, что под суд не отдали.

В соседней комнате вокруг пристава толпился народ, что-то бурно обсуждали. Широков хотел подойти, попрощаться, но почему-то вдруг подумал, что о нем уже никто не помнит, махнул рукой, зажал коробку под мышкой и шагнул на улицу.

Ветер с Дона нес запахи сена, пыли, аромат свежеиспеченного хлеба. Ефрем Игнатьевич, с этой минуты переставший быть околоточным Широковым, втянул воздух ноздрями, свыкаясь с ощущениями свободного человека, прислушался, как где-то рядом забрехала собака… Выстрелы, последовавший за ними взрыв, крики, ругань, отставной полицейский отмечал уже механически, на бегу.

По Малой Садовой, отчаянно отстреливаясь, бежали трое прилично одетых молодых людей. Их догоняли городовой, почему-то размахивающий Смит-Вессоном словно шашкой, и швейцар банка, безостановочно кричавший: «Верните деньги, гады!». Извозчик в армяке, дворник в белом фартуке, несколько мальчишек – уличных торговцев с лотками наперевес и пара восторженных гимназистов завершали погоню. Один из грабителей, приотстав, бросил бомбу. В окнах ближайших домой вылетели стекла, а разлетевшиеся веером осколки сбили темп погони.

Второй грабитель то ли выронил, то ли умышленно бросил под ноги пакет с деньгами. Тут же образовалась давка: преследователи ринулась поднимать банкноты.

Сгоряча Широков ещё продолжал какое-то время бежать один, не чувствуя боли, и лишь спустя минут пять тяжело опустился на булыжную мостовую, с удивлением рассматривая кровь, просочившуюся сквозь форменные шаровары. Из подворотни дома выскочил городовой его околотка.

– Стреляй, Титов, стреляй! Уйдут! – последние силы Широков вложил в этот крик.

Приподнять голову уже не получалось, а рука упорно пыталась собрать ставшие ненужными вещи, разлетевшиеся из картонной коробки.

Где-то рядом в саду цвели абрикосы. Розово-белые лепестки цветков легким одеялом прикрывали серую пыль и благоухали медом; гневно жужжал шмель, заблудившийся в белом кипении, гудели пчелы. Весна.

***