Над окошком месяц

Мой сосед по даче, Алексей Иванович, подполковник медицинской службы, рассказывал о жизни в оккупации. Ему было пять лет, когда немцы захватили родной ему Брест. Начался голод, больная мама не могла работать, единственный выход — милостыня. Пятилетний Алёша с котомочкой уходил рано утром, чтобы ему, маме и сестрёнке не умереть с голоду. Побираясь, он знакомился с миром, и мир был, на удивление, не однообразен: кто-то делился последним куском, а кто-то гнал его от порога, как паршивого щенка. «На Рождество, — вспоминал Алексей Иванович, затянувшись дымком сигареты, — мне повезло. В моей котомке был хлеб, сало, даже ковалок колбасы. Радостный, я спешил домой, чтобы порадовать маму и сестрёнку, но меня остановили два немецких солдата. Приказали раскрыть котомку. Прощаясь мысленно с добычей, я еле сдерживал слёзы горечи. Заглянули в котомку. О чём-то переговорили, и тогда один из них снял свой ранец и достал банку консервов, кусок шпика, булку хлеба и ещё чего-то там да побросал ко мне. Я смотрел на это и ничего не понимал, тогда тот, постарше, сказал что-то похожее на слова: «Шнель, хаус, мутер». Я бежал, а рыдания душили меня. Но это не всё, — ещё глубже затянулся дымком Алексей Иванович и как-то хитро усмехнулся. — Мне было уже лет девять, когда пришли наши. Я всё так же с котомочкой стучался в окна и двери квартир, попрошайничал. На Пасху, как сейчас помню, возвращался с подарками или милостыней, не знаю, как это назвать, и мне навстречу два советских солдата… «Покажи, малец, что там у тебя», — сказал один из них. Я с готовностью, нескрываемой радостью и надеждой раскрыл свою кормилицу-торбочку. «Это тебе не надо, без этого тоже обойдёшься!» — говорил солдат, выгребая милостыню. В конце, крепким подзатыльником привели они меня в чувство. Вот так. Если судить по этим двум эпизодам, то абсурдным может быть вывод. Только мне кажется, что у каждой нации, у каждого социального сословия есть люди, есть и нелюди, одним словом, сволочи. Вот так».

Были популярными встречи по великим датам с немецкими коллегами и их жёнами. Произносились торжественные тосты, выпивалось много водки, но… настоящей дружбы и понимания между нами не было. Мы слушали вежливо друг друга, аплодировали и… оставались «застёгнутыми на все пуговицы». У многих немецких офицеров жёны были русские, знакомства приобрели они во время учёбы в наших военных заведениях. Это были более откровенные люди, часто жалели: что при их-то благополучии, не подумав, совершили непоправимую ошибку. «Материальное благополучие, — говорили они, — это ещё не всё, что требуется человеку».

Последний год в Германии я жил в Магдебурге, там стояла Третья армия, известная многими своими боевыми делами, в том числе и тем, что она первой водрузила знамя над Рейхстагом, герои Егоров и Кантария — солдаты этой армии. Там мы тоже встречались с подшефными немцами. Хорошо запомнились мне три личности. Председатель кооператива, высокий крепкий человек с мягкими добрыми чертами лица, он часто приезжал к нам в городок и просил помочь в уборке овощей и фруктов. Ему помогали в этом наши жёны и дети, платил он хорошо, был вежлив и внимателен. Подумать нельзя было, что он, в прошлом десантник, вырезал целые казармы наших солдат. Не любил вспоминать об этом, а когда кто-нибудь из молодых донимал его вопросами, говорил: «Это нике гут. Война не корошо», — мрачнел и уходил подальше от назойливых весельчаков.

Второй была женщина, которая девочкой лет тринадцати-четырнадцати видела Гитлера и упивалась его славой. «Я не знаю, почему, но все любили его больше, чем Бога. И я была такой же. Скажи он мне тогда, чтобы нужно отдать жизнь, не задумываясь, сделала бы это. Я и сейчас не могу понять, чем он так всех покорял, ведь не был красив, порой карикатурен, и всё же… Вот такое влияние на всех».

С егерем Петером мы познакомились, так сказать, на охотничьей тропе. На севере Германии стоял наш полк боевых вертолётов, и когда я бывал там, то часто, в конце работы, ездил на засидки.

Петер сносно говорил по-русски, и когда я поинтересовался, как это ему, сельскому жителю, удалось изучить довольно-таки непростой язык, в то время как среди интеллигенции таких — раз-два и обчёлся?

— В плену, — ответил он просто. Видя моё удивление, добавил: — Гитлерюгент. Драйцих. Тринадцать год. Работаль Брест.

Я спросил, даже не спросил, а как бы подсказал ему ответ:

— Но тебя же не обижали русские? Ты же совсем маленький был?

Он чуть заметно улыбнулся.

— Нет, не обижаль.

— С тобой кто-то занимался русским языком? Наверное, школа для таких была?

Петер улыбнулся уже широко.

— Да. Старшина занимался.

— Он знал немецкий?

— Не совсем так. Он русски зналь не корошо. Много это… некороши слева говориль.

— Тогда как же он тебя научил? Не понимаю.

— Он мне сказаль, я не понимать, он повторять, я не понимать… Тогда он… так, — Петер сжал пальцы в кулак. — Их, я, думаль, надо говорить русски.

Мы с Петером дружно и громко рассмеялись.