Над Самарой звонят колокола

– Попервой я самолично видел его в Берде. Он сам подходил к нашему костру с Маркелом Опоркиным. Маркел сказывал, что Тимошка из Самары, а по прозвищу не назвал. А тут мы в Бузулуке уже стояли, я посылал одного есаула и адъютанта своего к государю с провиантом. Так внук ваш, узнав, что нам, верно, идти на Самару, наказывал поклониться тебе, Данила. Я-то подумал было – могилке поклонюсь, потому как почитал тебя давно уже умершим. – Данила невольно вздрогнул при этих словах и с недоумением глянул на Дарью: отчего это атаман опять говорит такими загадками? – А как увидел средь встречающих живым – глазам не поверил! Кузьму Петровича спрашиваю, да подлинно ли стоит средь встречающих самарцев Данила Рукавкин? Кузьма Петрович вгляделся и подтвердил: истинно, дескать, живой и здоровый караванный старшина Данила Рукавкин на нас глаза в великом страхе пялит!

Атаман и есаул тихо рассмеялись, вспомнив выражение лица, какое было тогда у Данилы, а Данила и Герасим, отставив ложки, переглянулись, как бы спрашивая друг у друга пояснений, потом на атамана во все глаза уставились, смекнули, что неспроста такие речи и все эти странные полунамеки: слишком много ведомо им о хозяине, даже его обличье кто-то старательно описал!

– Признал, говоришь? – переспросил Данила и на Аксака кинул проницательный взгляд. – А как он мог меня признать? Неужто мы с ним прежде в Яицком городке, а может, в Оренбурге на торгах встречались?

Кузьма Петрович пригладил кустистую бороду, серые, как и у Данилы, глаза засветились теплом:

– Как же не помнить, Данила, твою хлеб-соль? Помню и караван твой в Шамских песках… Ну-тка, припоминай, кого это казаки привели в каменную крепость на горном плато уже? А один киргиз-кайсак из купцов узрел меня, в пыльной одежде, с испугу заголосил: «Аксак, Аксак!» – дескать, хромой человек! С той поры я и взял себе это прозвище: Кузьма Петров сын Аксак.

Герасим вскинулся, хлопнул ладонями себя по бокам и, волнуясь, страшно шепелявя, обратился к Даниле:

– Он это, иштинный бог – он! Опоркины привели, когда жа дровишками ходили! Ешшо кувшин у него был большой-большой. И копье. Как теперь вижу. А голоден штрах как был! Я ему ешшо добавки в мишку подкладывал…

Голос у Кузьмы подсел от волнения, он, кивая в знак согласия, кашлянул в кулак:

– Было такое, дружище Герасим, было! Ночь я пересидел с вами, а поутру ушел своей дорогой на Русь, а вы пошли в Хиву…

И у Данилы всплыл в памяти давнишний случай в пустынной каменной крепости – двадцать лет тому минуло, шутка ли?

– Что ж это… Вспомнил теперь тебя и я, Кузьма! – Данила потянулся к давнему знакомцу, ухватил за руку. Кузьма ответил столь же искренним рукопожатием. – Еще вспомнилось мне теперь, как рассказывал купец Малыбай, вторично воротясь к нам в Хиву от губернатора Неплюева, о твоей помощи киргиз-кайсацкому посольству, когда на них напали при обратной дороге разбойники, нанятые хивинским скатертником Елкайдаром. А ты разбойного вожака и подстрелил из пистоля!

Кузьма Петрович тихо посмеялся – дескать, было такое, Данила, было – миновало…

– Погодите, погодите, – вдруг заторопился Данила, вскинув руки перед собой. – Ну ты, Кузьма, видел меня в караване, потому и признал в толпе… А ты, атаманушка, как мог узнать меня и дознаваться у Кузьмы – истинно ли я это? Стало быть, зрил меня тако же много лет прежде? Где? На торгах?

Илья Федорович, весело поблескивая карими глазами, прячущимися в мелких ранних морщинках, пошарил рукой в кармане и вдруг положил перед хозяином новую полтину.

– Што это? Зачем? – Данила в волнении вытер залысины ладонью: боже, неужто чем обидел гостя и он за ужин выложил деньги?

– А вот как Панфил объявится при доме, так и отдашь ему долг мой, – ответил Илья Федорович негромко, будничным голосом, а потом рассмеялся, видя, какое неописуемое недоумение проступило на лице Данилы Рукавкина. Пояснил: – Когда оставляли мы Самару, собираясь на торги в Оренбург, Панфил дал мне полтину серебра купить ему у азиатских купчишек живую черепаху…

Смутно, словно из тумана вставал у Данилы перед глазами давно забытый образ отрока, но он гнал его от себя – не может того быть! Но тогда откуда знает атаман про Панфила, про давний долг и про сборы в Оренбург помнит?..

– Не может быть… Неужто – Илья? Илейка, которого я встретил на пустой дороге? Илейка, что мне все про неведомое Беловодье толковал?! Господи, Дарьюшка, выходит, у нас в гостях тот самый отрок Илья, что нашего Панфила из каменной топи вытащил!.. Воистину велик Ты, Господи, и чудны дела Твои на этой земле… – На глаза старого караванного старшины навернулись счастливые слезы.

Дарья во все глаза смотрела на атамана, сильного, бородатого, с ранней сединою в усах и на висках. Рядом с ней тихая Степанида, боясь шевельнуться, словно замерла от восхищения: надо же такому быть! Сошлись и узнали друг друга спустя двадцать лет!