Над Самарой звонят колокола

– Живы, Данилушка! Шлава богу, вше живы. А у наш радошть нешкажанная – Тимоша объявилша! Вона, шмотри, в окно выглядывает! Живой и ждоровый наш кажак!

– Тимоша?! – не веря ушам своим, воскликнул Данила и, шагнув через образовавшийся от упавшей бадьи ручей, поспешил к крыльцу: в распахнутом настежь окне мелькнуло родное и в то же время будто чужое лицо со шрамом на правой щеке. Мелькнуло и пропало, только крик вылетел на подворье:

– Бабушка Дарья! Глянь, кто пришел!

Тяжким, но несказанно радостным грузом повисла на Даниле Дарья, едва он успел вступить в темные сени с родными запахами выделанных кож, которые извечно хранились в чулане за дверью…

Нескоро улеглись первые радости, сумбурные вопросы, и только после ужина, отмывшись в бане, Данила усадил около себя Дарьюшку и до неузнаваемости повзрослевшего внука Тимошу, Герасима и его семейство и первым начал рассказ о своих злосчастных днях и месяцах в далекой казанской тюрьме.

– Эх, Тимоша! – И Данила ласково потрепал внука по мягким волосам. – Как оставил государев атаман Илья Федорович после тяжкого боя Самару, вознамерился я было кинуться впереди царицыных полков санным трактом к Оренбургу тебя искать и встать рядом… Потом, через неделю, прознали мы в Самаре, что к Илье Федоровичу подоспел с подмогой атаман Тоцкой крепости Чулошников. И подумалось мне: а вдруг и ты с тем атаманбм попал в пригород Алексеевск? С той лишь целью – узнать о тебе – упросил поганого майора Муфеля дозволения быть при нем для разных посылок… При мне и случился тот страшный и кровопролитный бой, когда полковник Гринев брал штурмом пригород… Весь день ездил я по Алексеевску, побитых разглядывал да взятых в плен расспрашивал, нет ли среди них Опоркиных, чтоб о тебе какую весточку получить… Не отыскался Маркел с братьями, вернее, с братом Тарасом. Что Ерофей убит, я знал уже…

Тимошка машинально – видно, уже вошло в привычку, когда волнуется, – провел пальцем по глубокому рубцу на щеке. Шрам – след сабельного удара – изуродовал некогда красивое лицо, разрезав щеку от подбородка до виска.

– Я тем временем был при нашей государыне Устинье Петровне в стражах, как государь Петр Федорович повелел, – начал было рассказывать Тимоша, но Данила прервал недоуменным вопросом:

– Как при Устинье Петровне? Неужто при Кузнецовой, Тимоша?

– Да, дедушка, при ней… Как приехали мы в Яицкий городок, так и вспомнил государь обещание сосватать мне невесту. Но приключилось невиданное… Сидели мы в казачьем каменному дому по лавкам, а государь у окошка. И случилось ему глянуть на улицу. А из дома Кузнецовых, что стоял напротив, выбежала моя Устиньюшка… – Тимошка тяжело сглотнул подступивший к горлу ком, кашлянул в кулак, покосился на Данилу. – Одета в лучшую свою фуфаечку, в кисейной рубашке, рукава у нее по локоть закатаны, а руки в красной краске… Потом сказывала мне Устиньюшка, что красила она в тот день шерсть, хотела своему родителю да братьям кушаки ткать. Глянул на нее государь и глаза оторвать не может. Вопрошает у всех – чья, дескать, казачка? Все в ответ ему и говорят – Петра, дескать, Кузнецова дочь это, государь. А у меня сил не достало присовокупить, что это-де и есть моя невеста…

Тимошка задохнулся от волнения, умолк. Герасим встал, налил из кувшина в деревянную кружку холодного кваса, протянул Тимошке. Тот через силу глотнул раз-другой, отставил.

– Потом, когда государь на второй же день обвенчался с Устиньей Петровной, всенародно нарек ее императрицей, узрел он мое печальное лицо да и вопрошает: «А где, Тимошка, твоя невеста? Давай, брат, и вторую свадьбу окрутим! Я от своего слова не отступлюсь». – «Нету у меня, государь, – говорю я ему, – боле невесты… Моя невеста ныне наречена государыней императрицей…» Тут государь и уставил на меня тяжкий взгляд да и говорит строго: «Забудь ее таперича, Тимоша. Добром прошу: забудь! Из сердца вынь и отринь напрочь! Ведь она теперь царица». Упал я перед государем на колени да и сказал как на духу: «Руби голову мою непутевую, государь! Домогаться любви ее и в помыслах не смею, а помнить и любить буду. Буду любить, покудова глаза мои солнце видят… И по следу ее на земле идти буду, покудова на четвереньках да ползком ползти смогу…»

Тимошка снова умолк. Рядом с Данилой тихо плакала Дарья, напротив на лавке пообок с Герасимом шмыгала отсыревшим носом русоволосая Степанида, жалея Тимошу, Устиньюшку и невесть где пропавшего атамана Илью Федоровича, который так нежданно пал ей на сердце… Гришатка хмурил брови и хрустел пальцами, сжимая их в кулаки, – жаль что его рядом с Тимошкой тогда не случилось, уж он-то бы всенепременно…