Над Самарой звонят колокола

– Подпоручик Кутузов! Прекратите временно сие опасное мероприятие, иначе мы покалечим последних солдат. Вам задание: в два дня сыщите средь отставных солдат в Самаре ильбо в Алексеевске кого-нито из канониров. Да запросите от моего имени Самарский магистрат прислать добрых плотников спешно выправить лафеты и починить бревенчатые накаты.

Два дня усердный Илья Кутузов обходил дворы отставных солдат и казаков в Самаре, а потом и в пригороде Алексеевске, пока приехавший из Ставрополя к себе домой атаман алексеевских казаков Яков Чепурнов не отправил вместе с ним к капитану Балахонцеву нечто дикое и невообразимо страшное.

В комендантскую канцелярию вслед за подпоручиком Кутузовым вступил огромный до невероятия человечище в двойном с ватным подкладом киргизском халате, в холодной для зимы суконной киргизской островерхой шапке с полями, в киргизских прямой выкройки сапогах. Лицо гиганта было укрыто густосплетенной из черного конского волоса сеткой-забралом, от шапки и до русой, без седины бородищи. Руки торчат из коротких рукавов, на пальцах и на ладонях видны заскорузлые многолетние, жесткие, как роговицы, мозоли.

– Кого ты мне привел? – Иван Кондратьевич невольно привстал из-за стола при виде этого жуткого своим нарядом и размером человечища в конской сетке.

– Атаман алексеевских казаков Яков Чепурнов уверил меня, что человек сей весьма искусный пушечных дел мастер. Иного сыскать не удалось. Были там еще трое, да не поехали в Самару к работе, сказались больными по преклонности лет.

– Плетьми бы наддать, так небось и хвори прошли бы! – с раздражением проворчал Иван Кондратьевич, но и сам знал, что на отставных солдат власть его не распространяется – отслужили те люди свой срок и сами себе хозяева. Он неуверенно, словно бы к изловленному и не посаженному еще на цепь лесному хозяину, приблизился к пушкарю, пытаясь сквозь плотную сетку разглядеть лицо, но, кроме страшного поблескивания глаз – как из тьмы кромешной, – ничего не приметил.

– Зачем прячешь себя? – пересиливая невольную робость – пушкарь едва ли не на две головы выше ростом, – спросил он у детины, с восхищением прицокнул: – Такому богатырю из пушки с рук палить можно! Так зачем лик прячешь?

– Лик свой прячу по причине тяжкого увечья, господин капитан, – дьяконским басом отозвался пушкарь. – Иные бабы в обморок падают, ежели ветром сетку нечаянно поднимет. То мне печать дьявольская от прусской кампании осталась, после сражения с Фридрихом при памятной россиянам деревне Кунерсдорфе. Четырнадцать лет уже минуло, а не стереть. С этой меткой и в могилу лягу… Допрежь того красавцем был, иные знатные дамы с завистью поглядывали на мою молодецкую стать… А теперь вурдалаку уподобился.

– Покажись, – настоял Иван Кондратьевич.

Пушкарь хмыкнул, пальцем вскинул сетку на поля киргизской шапки, и капитан Балахонцев, сам того не ожидая, вздрогнул и отступил на шаг, увидев чудовищный лик пушкаря. Похоже было, что лошадь копытом ударила его в голову чуть ниже переносья, отчего ноздри выворотились вверх и топорщились над промятой верхней челюстью двумя черными дырками. По густому волосу бороды можно было судить, что и нижняя челюсть с изрядным изъяном, отчего толстые губы всегда плотно сжаты. Счастье, что лоб не искалечен и глаза истинно человеческие, а не дьявольские, и светились скорбной усмешкой: вона, даже военный командир от его лика упятился спиной к столу!

Пушкарь медленно наклонил голову, и сетка упала, закрыла лицо.

– Да-а, брат, тут не думавши, и то выкрикнешь: «Чтоб тебя буйным ветром унесло!» Да, слышь-ка, вспомнил, сказывали старухи, что по весне при первом ударе грома надобно всенепременно умыться. Дескать, вода в этот час молодит и красит лик. Не пробовал так-то делать?

Пушкарь отмахнулся ручищей.

– Горбатого могила выправит. Разве что случись опять какой баталии быть, еще раз бомба рядышком рванет да вдругорядь чем-нито по затылку огреет, зато с лица выправит… – И хохотнул. От этого смеха у капитана Балахонцева мурашки побежали по спине. Он передернул задеревеневшими плечами, покомкал усы и начал спрос по делу:

– Как прозывают тебя, братец? – Прошел к столу с бумагами. – Отпишу в Самарский магистрат бургомистру Ивану Халевину, чтоб дал тебе в подчинение добрых плотников да кузнецов чинить лафеты и пушки ставить в казематы.

– Прозываюсь Сысоем, а прозвище взял по уродству своему – Копытень.

– Так и пишу, – проговорил Иван Кондратьевич, склонившись над просторным столом. – Пушечных дел мастер Сысой по прозвищу Копытень. Женат ли? Не из праздного любопытства спрос этот, а кто тебе харчи готовить будет? Если есть женка, то привози ее сюда, где поселить, место найдем.

Сысой Копытень помолчал, переступил ногами, потом ответил, по возможности приглушив бас: