Над Волгой

Вдруг Володю охватило то беспокойство, которое все эти дни понуждало его жить строго рассчитанной жизнью. Вот опять не устоял перед соблазном. Как хочется покататься на лодке! Володя жадно вглядывался в посеребренную белыми каемками водную даль. Ого! Пошвыряют их волны!

Дух захватывает — такая охота поехать.

А все-таки он не поедет.

«Возьму и устою. Испытаю себя. Все время буду испытывать. Или поехать? Нет!»

Володя сел на песок, вытер носками мокрые ноги, обулся, туже подтянул ремень и пошел встретить Женьку.

— Володя! — издали кричал Женька, волоча весла. — Поедем на отмель! Разведем костер, хлеб будем жарить. У меня хлеб припасен, картошки вот только захватить не догадался… Ты чего? — остановился он, заметив странный взгляд Володи раньше, чем его обутые ноги.

— Не поеду.

— Струсил? — крикнул Женя, выпустив из рук весла и с силой швырнув кепку о землю. — Волны испугался! Сухопутная крыса! Музыкант! До-ре-ми! А я-то рассчитывал… На кого понадеялся? Ну, не ждал. От кого другого, а от тебя…

— Не ругайся. Все равно не поеду, — хмурясь, ответил Володя.

— Знаю. Про уроки, должно быть, вспомнил, зубрила! Отчаливай! Без тебя обойдемся.

Женька от разочарования чуть не заплакал. Все пропало. Он знал, что один не рискнет выехать в бурную Волгу.

— Товарищ! Вот так товарищ! — приговаривал он, поднимая кепку и отряхивая с нее песок.

Володя молчал. Женя стал обуваться.

— Надеюсь, у нас в «речном» посмелее ребята найдутся. Подберу себе самого храброго. Плевать мне на трусов!

— Не сбивай. Меня никто не собьет, — твердо ответил Володя. — Что задумал, то сделаю.

— Мухи у вас там подохнут от скуки, в вашем музыкальном училище! — зло засмеялся Женя. — Там у вас не найдешь ни одного порядочного парня. Будешь один хороводиться с девчонками. Зубрила!

Он так и лез в драку. Володе стоило больших усилий сдержаться и не дать ему тумака.

Впрочем, скоро Женька остыл. Он не прочь был, пожалуй, и помириться с Володей. Все равно катанье провалилось. Но опять эти весла! Пока Женя оттащил их на место и вернулся к лодке, Володя ушел.

Володя возвращался домой в том приподнятом состоянии духа, какое бывает у человека, когда он знает, что победил в себе слабость. Дело, конечно, не в уроках: уроки успелись бы. Просто ему нравилось проверять волю.

— Бабушка, есть! — на весь дом крикнул Володя.

Теперь они с бабушкой всё вдвоем да вдвоем. Отец приходит домой только ночевать. А бабушка последнее время перестала ездить в гости. Она часто сидит у окна, ничего не делая, положив на колени сухие, жилистые руки, и иногда вдруг заснет, свесив голову набок. Она не любит, чтобы замечали эти минутные сны, которые внезапно настигают ее среди бела дня, и, проснувшись, виновато оглядывается: не заметил ли кто?

— Бабушка! Бабуся! — Володя обнял бабушку, и сердце тронула неясная грусть — какая она маленькая, худенькая!

Она становится все меньше и меньше. Да нет, это он поднялся, перерос ее на две головы. Когда они вдвоем, Володя, как в детстве, не стесняясь, целует ее в морщинистые щеки.

— Бабуся! Печеное яблоко!

Нет, ничего не изменилось. Володя помнит — и раньше, ласкаясь, называл ее печеным яблоком. Она всегда была морщинистой, ходила частыми шажками и тихонько смеялась, — он ее другой никогда и не знал.

— Ласков ты, Володюшка! Много грехов с тебя за ласковость скинется.

— Бабушка, кто мне грехи скидывать будет?

— Да хоть бы я! Хотела пожурить, что опоздал к обеду, а, пожалуй, прощу.

Пока он умывался, она подала на стол обед и села у плиты.

— О чем ты все думаешь, бабушка?

— О старости своей.

— Интерес большой думать о старости! Ты не старая, бабушка. Ты всю жизнь такая!

— Потешник ты, Володюшка! Ан нет, было время — была не такой. В молодые годы люди заглядывались. Сама-то я о своей красоте не догадывалась, а люди замечали. Дед твой, Федор Потапов, птахой меня называл. Певуньей и вправду была я. Все-то пою. С чего пою, сама не знаю. С молодости, видно. Теперь бы, по жизни, и петь, да годы не дают.

Бабушка рассказывала свою жизнь, словно длинную сказку.

— Сказывать, что ли?

— Давай, бабушка, давай говори.

— Не знаю, угожу ли нынче тебе. Невеселое вспомнилось… Слушай. Ну вот. Поженились мы с твоим дедом и зажили. После свадьбы нас в фабричную казарму вселили, угол дали у порога в артельной каморке. Возле окна жила семья из шести душ — муж, жена да четверо ребятишек; мы от них занавеской отгорожены. Я свой угол прибрала, украсила: набила к стене над кроватью картинок, стол прикрыла скатеркой, наломала осеннего клену, поставила в крынку — всю зиму он у нас красным пожаром горел.

В других семьях муж с нужды да с вина на второй месяц после свадьбы жену «учить» возьмется, а меня Федор не то что пальцем — словом ни разу не обидел.

Только, видно, счастье с несчастьем двор о двор живут.

В сновальной у Федора мастер был зверь. Раз твой дед дерзко с ним поговорил, и привязалась с той поры к нам беда.

Пошли угрозы да штрафы. Мастер в цеху так коршуном вокруг Феди и вьется, клюет и клюет ни за что. Вижу, стал мой Федор задумываться.