Наедине

Возвращение к миру, холодному, суженному до привычных очертаний, происходило медленно и очень болезненно. Не знаю, сколько времени мне потребовалось, чтобы заново научиться различать реальность и сон — балансируя на самой грани, я попросту потеряла ему счет. Одно оставалось неизменным — глубокая дыра в моем сердце, разверзнувшаяся после чьих-то неосторожных слов «Эй, да он мертв!», положивших конец всему, что еще могло удержать меня среди всех этих живых мертвецов. Отказываясь принимать такую правду, в исступлении, в полубреду бормоча сухими губами одно лишь его имя, я молила о ясности любого, чей голос набатом врывался в мое сознание, но ответ постоянно ускользал от меня. А может, со мной попросту не говорили, считая это бесполезным занятием. Между тем, опасная грань, за которой меня ожидало необратимое помешательство, с каждым днем становилась все дальше, сменяясь постепенным осознанием недавних событий на лесной дороге. Пусть не сразу, но мне удалось выкарабкаться. Было очень холодно. Лекарства кончались, теряя власть над моим рассудком, и мне волей-неволей приходилось нырять в круговорот событий, тщетно надеясь рассеять туман. Мои постоянные спутники — медперсонал частного реабилитационного центра, чьи лица я вскоре начала распознавать — не могли сообщить мне ничего конкретного о том, что произошло с Мишкой и где он находится теперь. Терзаясь неведением, помноженным на страшные образы той проклятой ночи, я сходила с ума в заточении унылых больничных стен. Все новые и новые догадки, наверняка не имеющие ничего общего с реальностью, сотрясали мою больную голову, в которой все перемешалось. Я думала только о Мишке. Где, в какой момент мы допустили роковую ошибку? Клянусь, теперь мне не требовалось слишком много. Мне хватило бы короткого упоминания о нем, о том, жив ли он, и как вообще произошло, что мы оказались в одном месте при таких ужасных обстоятельствах. Даже бесконечный поток каких-то пилюль не мог вытряхнуть из моей памяти леденящие кровь кадры с Мишкой, неподвижно лежащем на сырой земле, и с ним же, усаженном мною на пассажирское кресло Юриной машины. Но дальше, что происходило с нами дальше? Почему все молчат? Неужели всё — эти нечеловеческие усилия, попытки выжить и спасти любимого человека, борьба с прошлым и настоящим — было зря?

Молчание. Я ничего не знаю. У меня уже совсем не осталось слез, только сквозная рана в левой части груди, вопреки всем усилиям медиков разрастающаяся все сильнее и глубже.

Я хочу знать. Я должна знать. Однако мои предприимчивые родители как следует позаботились о том, чтобы отрезать мне доступ к информации, способной привести меня в состояние повышенной тревожности. Но на самый главный вопрос они, бесконечно поглядывая друг на друга, все-таки дали расплывчатый ответ. Их стараниями я узнала, что Мишка оказался на той дороге, спонтанно ввязавшись в игру с Лицедеем за жизнь своей сестры, а сейчас находится в какой-то из городских больниц, и доктора расценивают его состояние, как критическое. Катю нашли без сознания в том самом доме, куда вез меня Юра. Доза введенного ей препарата позволила специалистам привести ее в чувство только на следующий день. О том, что произошло с Володей, никто мне так и не сообщил, негласно соотнеся эти сведения с запретными. При одном только упоминании мною его имени все мои немногочисленные посетители морщились и торопились перевести тему в более безопасном направлении.

Отец сказал, что больше этот человек никогда не появится в моей жизни, чему я не спешила верить — однажды те же самые слова обернулись ложью, повлекшей собой новый виток затянувшегося кошмара.

Мое восстановление постепенно продвигается, но на улицу меня все еще не выпускают. В поисках обходного пути я выучила каждый путаный закоулок этого здания, исходила длинные коридоры корпуса вдоль и поперек, но обнаружить смогла лишь укромное местечко для курящих, откуда бесчисленное количество раз оказывалась выдворена обратно в одиночную палату кем-нибудь из рассерженного медперсонала.

Время тянется бесконечной вереницей часов. По-прежнему никаких вестей о состоянии Мишки.

Это сводит с ума, я не могу находиться вдали от него, в то время, когда так ему нужна. Не могу набраться терпения и узнавать скупые новости от навещающих меня родителей. Я знаю, почему они молчат — в любую секунду прогнозы могут измениться, поэтому они не спешат уверять меня в том, что все будет хорошо.

В дополнение ко всему, я явственно ощущаю, что тень Лицедея все еще здесь, со мной.

Кажется, еще ничего не закончилось.