Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

— Да кто ж его знает. Слух прошел по тюрьме, что выдал нас один новичок из офицеров. Точно не скажу, как все вышло. Мы знали только матроса Мусиенко. Около него на нарах лежал тот новенький. Мы думали, он-то и организует все. А так это или не так, не знаю. Грех на душу брать не хочу.

— Как же так? Организатор — и вдруг донес немцам?

— Мы тоже удивлялись. Немцы расстреляли многих из тех, кого посадили, а тот остался в живых. Такой прошел слух. Может, и не так.

— Вы его знали?

— Как вам сказать? Знал и не знал. Видел в штрафном бараке... А кто он, не знаю. Вместе нас гоняли на работу.

— Никита Миронович, а не помните, какой он из себя был — тот, кто примазался к вам?

Кальной опять надолго задумался. Он у меня не спрашивал, кто я такой и почему интересуюсь подробностями провала побега из лагеря. По-видимому, понимал суть вопросов.

— Запомнилось — был в нашей форме, носил наши погоны. Наверное, немцы напоказ его нам выставляли. Мол, любуйтесь — офицера в погонах взяли в плен.

— Не могли ли вы припомнить кого-нибудь из участников побега или из тех, с кем сидели в тюрьме?

Я видел, как Никита Миронович напрягался, пытался припомнить, но никого назвать не мог.

— В тюрьме много было народа. Мы ждали расстрела. Нас почему-то человек пять не пустили в расход. До сих пор не пойму, как сам остался жив. Кого-то просил, если вернется домой, сообщить на хутор, что видел меня в тюрьме. Об этом все тогда просили друг друга.

Из хаты вышла согнувшаяся старушка, мать Никиты, с кружкой козьего теплого молока.

— Выпей, сыну, — сказала она ему. — Выпей...

Никита отставил палку, чуть приподнял надвинувшуюся на лоб шапку и частыми глотками стал пить молоко.

— Попариться бы ему, — обращаясь ко мне, говорила мать. — Пар всякую хворь выгоняет. А он рукой машет. Не хочет. Говорит, надоело. — Потом стала рассказывать, что в каком-то селе живет человек с такой же болезнью, который уже совсем не поднимался. Носили его на руках в баню на огороде и парили через день да разными травами поили. И поправился. — А наш только руками машет, — жаловалась мне старушка.

Никита допил молоко и, передавая кружку матери, сказал:

— Нет, мать, я не поправлюсь. Пар мне не поможет. Меня немцы пропустили через свою баню. Холодную. Оттуда многие не вернулись.

Старушка засеменила в хату, а я остался с Никитой у завалинки, раздумывая, что же мне еще спросить. Его состояние перепутало все мои намерения. Мне казалось, что Никита очень устал от моих вопросов и ему нужно отдохнуть. Он первым нарушил затянувшееся молчание.

— Товарищ капитан, интересно, отомстят вот за таких, как я, доходяг, или все так и останется — одни разговоры?

— Конечно, отомстят, Никита Миронович, — сказал я как можно увереннее. Он долго смотрел на меня, словно хотел убедиться, не обманываю ли я его.

Опять около нас появилась старушка, теперь уже с полной миской вишен, поставила ее на завалинке между мной и Никитой.

— Угощайтесь. Посидите с ним, а то он и людей не видит, и поговорить ему не с кем.

За все время моей беседы с Никитой никто не прошел мимо хаты. На хуторе, казалось, не было ни души. Все хуторяне с утра до вечера — в поле.

Перед тем как распрощаться с Кальным, я еще раз обратился к нему с просьбой вспомнить тех, с кем сидел в камере или находился в лагере, которые знают о подготовке к побегу и аресте его участников.

— В прошлом году прислал мне письмо дружок по несчастью Швачко Тихон. Может, он что знает? Сам он фельдшер, а работал до войны в таможне. В лагере лечил нашего брата. Я просил его прислать мне трав от болезни...

— Где живет Швачко? — сразу ухватился я.

— Сейчас поищу письмо, если сохранилось. Лежало за иконой.

Никита Миронович с трудом встал и, опираясь на палку, пошел в хату. Через некоторое время меня позвала его мать.

— Идите скорей, — сказала она. — Беда! Свалился...

В хате на земляном полу была разбросана трава, в углу под иконами стоял стол, застланный вышитой полотняной скатертью, а слева, под стенкой, на деревянной самодельной кровати полулежал одетый, как был на улице, Никита с конвертом в руках.

— Вот такой из меня жилец — два шага и дух вон, — извиняющимся голосом сказал хозяин. — Возьмите, может пригодится, — протянул он мне конверт.

Я записал адрес отправителя и положил на стол пожелтевший конверт.

Старушка поставила на стол кружку с молоком, приглашала пообедать, сокрушалась тем, что хозяйка где-то в поле и вернется не скоро. Я отказался от обеда. Есть мне не хотелось. Уже в темноте добрался до сельского Совета и заночевал у секретаря. А на утро под дождем ехал с той же партизанкой в райцентр. Она везла два бидона молока на молокозавод и очень заботилась, чтобы я не промок, накрывая меня домотканым полосатым рядном, а сама напевала скороговоркой, без всякого мотива:

Как-то ранней весной
Лейтенант молодой
Взял корзину цветов в магазине.
Взором, полным огня,
Он взглянул на меня
И унес мое сердце в корзине.

Женщина пела, как я заметил, с насмешкой и горечью.