Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

— Выписывай командировку и поезжай, только учти замечания начальника. Если Швачко ничего не дополнит к тому, что мы уже знаем, то ниточка розыска твоего Кнехта может оборваться, а наш авторитет у начальника померкнет, как свеча при дневном свете. Авторитет — ладно, дело наживное, а вот ниточка оборвется... Нам ведь ее связывать.

Я обещал Георгию Семеновичу сделать все возможное, чтобы не утерять концы ниточки.

В городок, куда я ехал к Швачко, хотя он и находился в глубинке областного центра, мне не нужно было расспрашивать дорогу. Он был мне памятен контузией, полученной осенью 1943 года при его освобождении. Такое долго не забывается. Ехал я туда с волнением, как в родные места, надеясь отыскать огневые позиции нашей минометной роты, а может, и сохранившиеся траншеи переднего края на окраине города. Казалось, с закрытыми глазами я мог бы найти дом на улице Луначарского, на крыше которого располагался мой НП. Все сорок километров, пока мы ехали с попутчиком в кузове автомашины по лесным дорогам, нас сильно трясло и бросало.

Мой попутчик — школьный учитель истории, — все время поправляя и придерживая очки, неторопливо, как на уроке в классе, рассказывал историю города с древнейших времен и до настоящего дня. Я сразу про себя отметил, что Федор Саввич Гелих (так он представился мне) был всей душой предан своему городку, который обозначен далеко не на всех картах, а если и помечен, то едва заметной точкой на берегу притока Днепра.

— Городу скоро тысяча стукнет, упоминается он и в «Слове о полку Игореве». Помните, о дружине моего земляка говорится: «Под трубами повиты...» В те княжеские времена наши далекие предки, увидев с крутого берега неприятельских всадников по Заречью, трубили вовсю, собирая дружину. Недаром на старинном гербе города изображены щит и сторожевой орел. Город наш как-то остался в стороне от больших дорог и надолго притих. К затишью, как ни странно, приложили руку купцы, торговавшие пенькой. Дали взятку железнодорожному ведомству, чтобы отвести «чугунку» стороной и сохранить свою вотчину от вторжения тревожных гудков и от всех заезжих, которые бы нарушили их торговлю. «Чугунку» проложили вдали от города, купцы успокоились, грузили пеньку на баржи и подводы, в свою тихую обитель никого не пускали. Ну, а потом — революция...

Федор Саввич постепенно подошел к 1941 году. С гордостью говорил о земляках, храбро сражавшихся с оккупантами, что засвидетельствовал и один гитлеровский генерал в своем дневнике.

Из дальнейшего выяснилось, что сам Федор Саввич в войну партизанил, по каким-то партизанским делам ездил в областной центр и после еще заходил в обком партии, просил, как в свое время ходоки из деревень, помочь «индустрии города» (то есть пенькозаводу и маслосырзаводу) и науке (техникуму).

С горечью рассказывал бывший партизан о сожженных оккупантами школах, погибших товарищах, уничтоженных и вывезенных гитлеровцами исторических ценностях. Мне хотелось сказать ему, что я видел в Восточной Пруссии в квартирах наши стулья, наши швейные машинки, кастрюли и ложки, награбленные оккупантами, но мы, по моим расчетам, уже подъезжали к городу и поэтому развивать тему не стал.

— Вы случайно не знаете Швачко Тихона? — поинтересовался я в надежде что-нибудь услышать об этом человеке.

Учитель снял шапку, откинул назад все еще густые, но сильно посеребрившиеся волосы, потер лоб, припоминая.

— Не сапожник?

— Может, и сапожник. Кажется, окончил до войны техникум.

— У меня в школе учился Швачко, непоседа и балагур... После техникума уехал в Ленинград, работал в таможне, с войны вернулся инвалидом. Теперь шьет сапоги, продает на рынке. Не знаю, что он за сапожник, но хорошо, что хоть такой есть. Нынче сапожных дел мастера не в моде, а обувь носят, знаете ли, все.

Учитель больше ничего не мог сказать о Швачко. Охотнее он делился своими наболевшими думами о городе. Вслух размышлял о том, что городу долго не выбраться из положения провинциального, а вот тысячу лет назад летописец, как уже говорилось, не прошел мимо, удостоил городок высокой чести — записал его в народный эпос.

Приехали мы в темноте. Я выпрыгнул из кузова с небольшим чемоданом в руках и не знал, куда идти. Учитель сразу догадался.

— В доме приезжих мест свободных никогда не бывает, так что пойдем ко мне.

Я тут же согласился, и мы пошли с Федором Саввичем по темной улице.

— Вот одна из достопримечательностей города, — сказал учитель, когда мы проходили мимо высокой каланчи. — Немцы не разрушили, обозревали с нее окрестности, опасаясь партизан.

В темноте я мало что рассмотрел, старался не отстать от попутчика, который уверенно шагал по знакомой ему улице.

На следующий день по моей просьбе в местное отделение милиции повесткой вызвали Швачко. Работники милиции его хорошо знали и уверяли меня, что без повестки он ни за что не придет.

В прокуренную едким махорочным дымом темноватую комнату, из окна которой был вид на каланчу, зашел недовольный мужчина средних лет, низкого роста. Он нервно постукивал о пол деревянной колодкой на ноге и палкой.

— Швачко?