Наизусть (СИ)

(Она знала, что отец хранил пистолет в чёрной лаковой тумбочке. Иногда она вставала среди ночи, тихо шла к этой тумбочке. Машины шумели очень сильно; из окна падал свет — в городе никогда было не темно. Она никогда не видела настоящей тьмы — только в его глазах.

Брала тяжёлый пистолет в руки. Сталь не согревалась в её холодных ладонях. Подходила к кровати. Смотрела на мирно спящего отца, храпящего. Не думая, она наводила на него пистолет. Её руки даже не дрожали. В это время становилось всегда светлее, и свет от фар какой-нибудь проезжающей мимо машины делал его лицо для неё мишенью.

Но потом она пугалась, смотрела на свою руку, как на чужую, относила пистолет в тумбочку и снова ложилась на диван — к отцу.)

*

Она продолжала за ним следить. Только в последнее время всё чаще ей приходилось наблюдать и за его девушкой — её звали Настей.

И — по правде говоря — ей это нравилось. Ей нравилось ходить за ними, видя, как он её приобнимает за плечо по дороге, а она смеётся; нравилось видеть, как они вместе едят мороженое, слушают на двоих музыку. Ей нравилось смотреть за их тихой нежностью. Сначала она дивилась: «Как так можно?», смотрела, не отрываясь, как он заправляет локон ей за ухо, а она краснеет, и взгляд у него неимоверно ласковый; считывала малейшие эмоции, промелькивающие на их покрасневших лицах.

Она впервые смотрела на что-то такое. Пряталась за деревьями, во все глаза любуясь их ненавязчивой заботой друг о друге — он давал ей свою толстовку, когда на улице уже начинало теплеть, но всё ещё было холодно, а она поправляла его вечно растрёпанную причёску. В груди у неё что-то сжималось, и она прижимала покрытые синяками руки к груди, где ещё билось живое, расплавленное сердце.

Ей хотелось отчего-то плакать.

Она рисовала их днями и ночами и улыбалась. Наконец-то он стал на её рисунках не одиноким. Он не должен быть одиноким, как она.

Один раз она узнала, что он устраивает какую-то выставку, и она идёт вместе с ним. Она, как обычно, проследила за ними, но тут же потерялась, когда они зашли в дверь какого-то здания. Подошла. Встала перед ней. И вздрогнула, когда какой-то сварливый женский голос пробурчал сзади неё:

— Ну, девушка, что же вы стоите! Вы или заходите, или не мешайтесь! — И она подтолкнула её в спину, вынуждая зайти. Она не хотела. Но не успела запротестовать.

И открыла рот, очутившись в другом мире. Всё здесь было совершенно по-другому. Не то, что в грязном, громком мире, что она так ненавидела, что так сильно давил на её голову, плечи, уши (и она мечтала закрыться, уйти от него, никогда не существовать) — нет.

Здесь было спокойно. Светло.

Здесь были люди. Но они не орали, не пихались, не хотели вылить ей на голову тарелку супа или схватить за шею; они спокойно ходили от картины к картине и молчали. Некоторые — тихо переговаривались. Но не более того. И никто не обратил на неё внимания.

Стены были белыми, и на них висели картины. Картины — боже! На картины она могла смотреть часами.

Она забыла обо всём. Погрузилась в другой мир — тех самых цветов. Нежных, грубых, ярких, светлых, тёмных… все они выражали что-то очень сильное, что задевало её душу, ранило, но она с радостью принимала эти раны — ей так хотелось знать точно, что именно чувствовал автор этих картин, что она почти касалась полотен. Но тут же, одумавшись, отдёргивала свои пальцы.

Ходила от полотна к полотну, рассматривая буйство красок на каждой. Она не знала, какими материалами они были написаны, но это было так… насыщенно, так прекрасно, что у неё щемило сердце. И ей хотелось плакать.

Чудовище прижимало руки к сердцу и со слезами на глазах смотрело на что-то очень красивое, что-то, что не было похоже на неё, — на девушку рыжего мальчика, улыбающуюся на неё с полотна. Эти цвета, этот свет… её голубые глаза сияли на солнце, стали практически белыми, а волосы золотились. Девушка сидела на подоконнике в одной мужской рубашке и жмурилась от солнца. И только она знала, что за окном где-то бродило оно — чудовище. Но его никто не нарисует.

Она застыла в восхищении. Её жалкий рисунок для него, наверное, — просто… позор. Как она посмела отправить его ему? Как она была настолько самонадеянной, чтобы думать, что её каракули чего-то стоят?

— Тебе нравится? — она вздрогнула и обернулась. На неё смотрел рыжий мальчик и улыбался. Для неё он был искусством, как та девушка для него. — Это я автор картин.

— Это… это… — у неё чуть не потекли слёзы.

Тут же появилась та самая блондинка — она улыбалась. Она обняла его за талию и сияющим взглядом посмотрела на неё.

Она чувствовала от них искрящееся счастье и сама заражалась им. Ей даже не хотелось с ними разговаривать, потому что они — священны.

— А я вдохновитель, — засмеялась блондинка. В её глазах мелькнуло узнавание, и она снова улыбнулась. — О, это ты? Привет!

Она что-то пробурчала и решила отойти от них. Только издалека она может любоваться ими, пока никто не смотрит, пока никому до неё нет дела.