Наказание и исправление

Я плакал, но уже не теми жгучими и болезненными слезами, а какими-то сладкими и счастливыми, облегчающими мою многострадальную душу. Если прежде я был стойким к слезам, то в эту минуту неизбывное горе и тоска будто сломали эту гордую стойкость и дали, наконец, воскреснуть. О, я чувствовал это всем существом своим, чувствовал, что всё наконец изменилось к самому лучшему, что пришло время жить! А Соня, обнимая меня, посмотрела в небо с такой благодарностью, что вся каторжная жизнь показалась мне совершенно померкшей, потускневшей. Вместо этого зажглась другая жизнь, которую я не знавал прежде, но которая должна быть у каждого человека.

— Теперь мы будем нести крест страданий вместе. — прошептала Соня.

— Если мы вместе, даже самая тяжёлая каторга будет легка, — заметил я.

Это было наше заключительное, безоговорочное решение. Ведь у меня теперь была она, которую я, наконец, обрёл по-настоящему, которую был готов любить и оберегать, а она — она ведь только и живёт моей жизнью! Даже пёс сидел рядом, навострив уши, и был, казалось, не безучастен к нашей беседе. А мы глядели на дальний берег, точно готовые к неизвестному подвигу, точно видевшие то, что не видно другим…

Давно не испытывал я таких чудесных впечатлений. Лежу на нарах, подложив под голову ладонь, оглядываю казармы и нахожу их не такими уж и грязными, а очень даже уютными. И мои бывшие враги тоже смотрят на меня будто иначе. Афанасий прочёл вечернюю молитву и дружески подмигивает мне и говорит:

— Благодать-то какая, а?

— Почему бы и нет? — соглашаюсь я, и неведомое чувство переполняет меня; хочется со всеми подружиться, всех полюбить… Моё внимание привлекает кривозубый с паршивой бородкой — Столопинский. Он стелет себе постель с такой аккуратностью, что я думаю: «А не такой уж он и отвратительный…»

— Чувствую, эта ночь будет куда приятней, не так ли? — заговорил я с ним от непонятного удовольствия. А он улыбнулся во все кривые зубы и впервые, с тех пор, как я знаю его здесь, ласково проговорил:

— Спокойной ночи, Родион Романович.

В самом деле, откуда они знают моё отчество? Никак Афанасий рассказал… Все так неожиданно стали вежливы со мной, словно всей партией решили обрести ко мне уважение… Да, наверное, теперь всё так и будет. И преступление моё, и приговор, и ссылка эта — всё это как будто и не случалось, всё это будто было внешним фактом, а духовная жизнь началась только сегодня. Ещё двое арестантов молятся в углу за здравие близких. Я пока ещё не решаюсь пробовать себя в молитве, но под подушкой у меня находится Евангелие, которое я в любую минуту могу вытащить и раскрыть. Его дала мне Соня ещё в начале моего заключения в острог, — «для спасения души», как она сама сказала. Раскрыть сейчас? Нет, как-нибудь потом… Я ведь не такой верующий, как Соня. Но… разве могут её убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Её чувства, её стремления по крайней мере?..

Февраль, 15

Глава V

Сегодня идём в баню! Если честно, нам всем уже давно пора тщательно вымыться, да и повод для этого нашёлся — сегодня чистый четверг. Что это за день такой, я ещё не знаю, но уже понимаю, что он значит. Вода и мыло ещё со вчерашнего вечера были заготовлены особым человеком из нашей партии. Но воды должно было хватить всем, а вот мыла было немного, нарасхват. Как только вечером кусочки мыла были внесены в казарму, все арестанты, толкаясь, начали хватать его, как голодные собаки хватают из общей миски мясо. Мне повезло — я успел схватить один кусок, пусть и не самый большой. Темнело по-прежнему рано, до отбоя ещё далеко, но как раз именно на это время был назначен поход в баню.

И вот одна партия уже помылась, настала наша очередь; мы пробираемся в тёмное, холодное помещение, именуемое перед-банником. Все крючки для вешания уже заняты, и одежду сбрасывают в общую гору.

— Хлеб! — заволновался я. — Не раздавите мой хлеб, что у меня в кармане хранится!

— Не разглашай, а то стащат, — предупредил меня Лаптев и завёл в баню, куда уже вовсю врываются наши. Приятный жар тут же обдаёт нас, а по рассохшемуся полу уже скользят те, кто первыми схватили шайки с готовою горячей водой. И всё это сопровождается несмолкаемым звоном тысяч цепей, волочащихся по полу. Надо же, какие все худые — одни кости торчат! Неужели и я так же выгляжу?

— Эй, Шишига! — кричит Михе Шишигину кривозубый Степан Столопинский, что влез на полок. — Ну-ка, поторапливайся, мне мочалка тоже нужна.

— Дух бани не любит, когда торопятся! — замечает суеверный Миха, мыля себе спину.

— Цыц, язычник! — орёт Иван Шувакиш и плещет на него водой из ведра. И так воды мало, а он ею ещё и швыряется! Ни одной свободной шайки давно уже не осталось, поэтому я объявляю:

— Кто помылся — воду мне!

— Вода уже использована! Шайка пуста! — докладывает Петька Олежкин, которого Гагин охаживает берёзовым веником по огромной спине. Тогда я подхожу к первому попавшемуся ведру и окунаю в него своë мыло.

— Э! — вскрикивает Микола Задакин. — Воду не порть!