Наказание и исправление

Степан отмахивался от них и ругался плачущим голосом:

— Ничего я не хотел! Я лишь его глупую прихоть выполнял! — он указал на Афанасия. — Заладил: принеси да принеси травы! Вот твоя трава!!

Почти в ярости он кинул к ногам Афанасия какие-то синеватые цветы.

— Бери её! Бери, а на моё благополучие не надейся! Может, меня сегодня до смерти забьют из-за тебя!

Он ещё долго мог ругаться, но конвойные грубо взяли его под руки и куда-то утащили. В беспокойстве я слушал арестантов, которых зачем-то расставляли у крепости.

— Всё, достанется бедному… — тревожился Иван Шувакиш. — И ста ударов не выдержит, Богу душу отдаст!

— Степаха — мужичок крепкий, — пробасил Гагин. — Все тысяча пятьсот вытерпет.

— А что с ним сделают-то? — испуганно спросил я.

— Ой, не спрашивай… — вздохнув, покачал головой Миха. В крепости суетились конвойные, во двор вступил начальник. «Господи, — думал я в страхе, — неужели они проделают это с ним?!» Из крепости выволокли на верёвке Степана без рубахи.

— За что? — воскликнул он. — За что?! Это Лаптев меня надоумил!

Начальник вздохнул раздражённо и приблизился к Столопинскому.

— Ну вот что мне с тобой делать, а? — развёл он руками.

— Как что, ваше благородие? — было видно, как рассерженному и оскорблённому Степану трудно обращаться к нему уважительно. — Отпустите, ведь это несправедливо!

— Несправедливо то, что ты самовольно удалился из партии, без присмотра конвойного! — сдвинул брови начальник. — А это уже попытка побега. Здесь, друг мой, каторга, а не курорт, и ты, стало быть, — каторжанин.

Когда молодой солдат замахнулся кнутом, я не мог вытерпеть более, выступил вперёд и крикнул:

— Не надо его бить! Не надо! Посмотрите, какой он хилый, слабый, ему же прямо сейчас нужно в госпиталь!

— Замолчи! — рявкнул молодой солдат, а начальник презрительно усмехнулся:

— Уж не думаешь ли ты, Раскольников, что мы станем беспокоить казарменного лекаря ради этого иссохшегося мяса с костями?

Эти бестактные слова кольнули меня ножом в сердце. Заведующие острогом были безразличны даже к здоровью арестантов? Ну, это действительно мёртвый дом какой-то… Столопинский всё ещё пытался в словах доказать, что он не виноват, но начальник, не желавший ему верить, крикнул «Катай его!», и — раз! — кнут со всей силы опустился на обнажённую спину бедняги.

— Я знал, что вы меня не пощадите! — орал несчастный Степан. — Я знал!!

Не берусь описать того, что испытал я при виде этого зрелища. На это избиение были вынуждены взирать все, как на урок для острастки. Арестанты скорбно отворачивали лица, лишь Гагин, глядел спокойно. Но их волнения были пустым в сравнении с состоянием Афанасия — он закрыл лицо руками и заплакал. Мне и так было нехорошо, но когда под грохот барабанов Степана прогоняли рядом со мной, я обомлел от ужаса, увидев его залитую кровью, иссечëнную спину. Зачем они так? С живым человеком, таким же, как они?! Сердце у меня прихватило, темень затуманила глаза, и я свалился на землю…

Очнулся я только к вечеру. Я был брошен на нары и прикрыт полушубком; во дворе тоскливо завывал пёс. Почти все арестанты лёжа или сидя кутались в шубы, заменявшие одеяла, и молчали. Афанасий во сне вздрагивал и всхлипывал.

— Ты чего при всех грохнулся? — спросил меня Миха шёпотом, чтобы не разбудить спящего.

— Со мной иногда так бывает при сильном чувстве. — пояснил я. — Голова закружится, в глазах потемнеет, и падаю…

— Ну, ты и вправду барин… В обморок повалился из-за подобного пустяка!

— Как — из-за пустяка? — вполголоса воскликнул я. — Человека до смерти избивали!..

— Молчи! — прохрипел Миха, однако добавил: — Хотя Степану действительно знатную трëпку задали. Он сейчас в госпиталь помещëн — всё кровью плюëтся и ругается. Выздоровеет ли до Пасхи — прямо не знаю. Да и никто не знает…

Я повернулся к окну и глядел туда долго и мрачно. Мне была непонятна вся сегодняшняя травля невинного человека — отчего всё это? И за что? Этот вопрос я недовольно и строго задавал куда-то в небо. «Вот и надейся на Бога после этого! — с досадой подумал я, прежде чем заснуть. — Как, Афанасий, помогает твой свет неугасимый? Не вижу, чтобы помог! Бедняга Степан теперь пропустит Пасху. Неужели мы настолько жалкие создания в жестоком мире, что даже через веру не спасаемся?»

Апрель, 14

На следующий день — работа сурова. Под раздражающим надсмотром конвойных мы перевозили в шахте уголь. Лаптев, как только перевёз всё, что ему задали, встал на колени.

— Что ты делаешь, Афанасий? — поинтересовался я.

— Молюсь за здравие Степана. И ты вступи в духовную связь — чем больше молящихся, тем лучше.

Но я лишь с презрением отворотился. И всё же вопрос недоумения не давал мне покоя — если веришь в Божественную Помощь, а должного не дожидаешься, зачем же тогда в неё верить? Но верила же Соня, не боящаяся никаких несчастий! Соня, кстати, в этот день пришла меня навестить и была удивлена всеобщей нашей грустью.