Наказание и исправление

— Да видишь ли, какое дело, — я рассказал ей про болезнь Степана Столопинского и заключил: — Всё-таки наш добрый товарищ, не желаем, чтобы он во время светлого праздника в госпитальной палате оставался.

— А ты прибегни к Божественной Помощи, — как всегда посоветовала она, — если не помогает земная. Глядишь, и произойдёт чудесное выздоровление.

— Нет, Соня, если таковая помощь существует, разве может быть допущено, чтобы человек перед самой Пасхой так… Нет, не верую.

Огорчённая Соня вздохнула, но видно всё ещё хотела вразумить меня. Она тихо взяла меня за руку и утешающе погладила по плечу:

— Тогда хотя бы пытайся веровать только в хорошее. Оставь себе надежду — великую утешительницу в печали.

А ведь и правда… Вчера я сомневался в том, что для Столопинского всё обойдётся, боялся страшного результата — и мои страхи сбылись. А если верить в хорошее, может быть, оно и пойдёт всё по-хорошему?..

В обед меня впервые за весь день посетило утешение: щенок Рыжик выздоровел и теперь охранял острожный двор.

— Это Степанова травка помогла — медуница лекарственная, — убеждённо говорил Лаптев, указывая на резво бегающего Рыжика. — А значит, должна помочь и ему. Пока вы ели, я даром время не терял: свою порцию Гагину отдал, и уговорил конвойного пустить меня к госпиталю. Там я и передал траву лекарю.

— И ты думаешь, что, благодаря этой медунице, к празднику Степан будет здоров? — неуверенно спросил я.

— Дай Бог! — кивнул Афанасий и принялся любоваться на псов. Снова сомнение: он же такой ворчливый, нелюдимый этот Столопинский, как он может так быстро поправиться? Но и в Пасху будет очень жаль, если ему, больному, придётся остаться в палате. Я не знал, как мне быть, моя душа металась между сомнением и надеждой. Только вдруг ко мне подошёл Рыжик и лизнул мне руку. Его глазки были чисты и прозрачны, как бьющий из-под земли горный ключ, и словно говорили мне уверенно: «Ни в чëм не сомневайся, просто веруй!» Теперь я точно убеждён, что животные часто оказываются мудрее человека. Что ж… ради здравия товарища попробовать можно. Я поднял глаза к холодному, суровому небу и заговорил почти машинально, вытягивая из себя каждое слово:

— Пожалуйста… Сделай так, чтобы завтра Степан пошёл с нами на Пасху… Я Тебя очень прошу!.. Нам нужно всем вместе там быть… Так лучше будет, понимаешь?..

Разумеется, Он это понимал, но произнести Его имя я не решался. Это молитва скорее напоминала лепет ребёнка, что впервые пробовал себя в разговоре с Богом. Оставшаяся работа до отбоя у нас состояла в постройке каких-то изб. Таская тяжёлые брёвна я неустанно думал о Степане, что сейчас находился в тёмном госпитале в полном одиночестве. Уж я-то знаю как невыносимо одиночество! Особенно, когда обижен на всех…

Апрель, 15

Глава VII

Пасхальным утром до наших казарм донёсся звон колоколов, который звучал, наверное, каждое воскресенье, но который я не слышал раньше. Я волновался, будет ли в этот великий праздник красота — красота не мирская, духовная? Не оттолкнëт ли меня, убийцу и безбожника, сверхъестественной силой от врат храма? Но даже те арестанты, что совершали самые тяжкие преступления, не волновались и шли в церковь со спокойной улыбкой. И даже суровый Гагин, и даже вредные конвойные, ведшие нас, показались безопасными. Афанасий украдкой шепнул мне:

— Чудо пасхальное: Степан сегодня как раз выздоровел!

И правда — позади нас идёт здоровый и счастливый Столопинский, а руке у него букет полевых одуванчиков. Служба ещё не началась даже, а все уже такие светлые, смиренные, что я невольно смутился перед чистотой их душ. Но врата деревянного сельского храма пропустили и меня.

Конвой в храм не вошёл, велел встать нам у самых дверей; было видно, как все арестанты полны чувством приниженности, как в мирском, так и в духовном смысле. Опустил я робко глаза, неловко мне под божественными сводами, расписанными изображениями святых. Как долго не посещал я церковь — и сам того не знаю. Мне машинально вспомнились те немыслимо далёкие дни моего детства, когда меня с сестрёнкой Дуней водили в богатый по убранству рязанский храм… Отец указывал нам на иконы, на алтарь, что-то рассказывал ласково и мудро, и мы начинали молиться. Но Дуня всегда молилась горячо и самозабвенно, а я молился просто потому, что надо было, ведь Бог должен помогать людям. Теперь же что-то подсказывало мне — Он помогает только, если в него веришь, искренне и страстно, как во всё хорошее.