Нам идти дальше

Помещик ездил в Москву хлопотать о расследовании: пусть взыщут с крестьян, накажут их.

— Знаете, что мне показали в том ответственном ведомстве, куда я обратился? — рассказывал помещик. — Какую-то «Искру». Тайное общество заговорщиков где-то выпускает и забрасывает в Россию такую газету. Зовет к бунту и ниспровержению. И даже в деревнях находят эту вредную газету.

— Теперь я понимаю, в чем дело, — говорил господин в очках. — Недавно земским начальником моей губернии предписано было от губернатора срочно объехать волости и заставить самих крестьян захватывать всех, кто распространяет вредные книжки и газеты.

Бабушкин, сидя потом в вагоне, усмехался. Конечно, это все преувеличения, «Искра» дошла пока еще до немногих. В городах, а тем более в деревне ее единицы.

Но как велик ужас в верхах! Где-то нашли, видели, один другому передал — и вот уже пошла писать губерния, ищи, лови, держи! Что же будет дальше? Какой вопль поднимется в правящей верхушке России, когда сюда посыплются тысячи «Искр»?

Хотелось скорее написать об этом Владимиру Ильичу. Но связи с ним у Бабушкина пока не было.

И он ждал. Знал, что Владимир Ильич напомнит о себе.

4

В феврале опять волновались в Москве студенты. Начали они, а через два дня десятки тысяч вышли на улицы, и это были почти сплошь фабричные и мастеровые.

Бабушкин приехал в Москву накануне, в субботу, и заночевал на Пресне. Утром мальчишки растрезвонили — дескать, в центре города невиданное столпотворение, тьма-тьмущая народу.

— Со знаменами ходят, с красными!..

Бабушкин и два его товарища — ткачи из Орехово-Зуева — помчались к центру. На бегу Иван Васильевич окликнул извозчика.

В этот снежный, непогодливый воскресный день Москва казалась неузнаваемой. Обычный звон колоколов внушал тревогу. Даже крик галок над крышами, заваленными тяжелыми шапками снега, был каким-то испуганным, беспокойным.

Театральная площадь была вся залита шумной многотысячной толпой. Большая колонна демонстрантов двигалась по Тверской к дому генерал-губернатора, но дорогу загородили казаки. Бабушкин и его товарищи влились в говорливый поток, хлынувший переулком на Неглинный проезд.

Из людской массы раздавались возгласы:

— Сплотись, ребята! Давай направо! Вперед!..

Оказавшись в родной стихии, Бабушкин тоже стал командовать: «Сплотись! Держи ровней!» Он весь клокотал, и некоторые даже удивлялись:

— А ты-то чего орешь? На тебе сапоги добрые, не чета нашему брату! Это мы босые!

— Да не в сапогах дело, ребятки! Понимаете вы, что происходит сейчас на ваших глазах? Это же политическая демонстрация! Против самодержавия самого! Труд против капитала!

Отчаянно свистели и метались городовые. То тут, то там показывались казаки с пиками.

Демонстрация… Манифестация… Слова какие-то новые, еще почти незнакомые простым жителям Москвы. В толпе было много не только студентов и рабочих, знавших, что заставило их выйти на улицу, но и обывательской публики. И чем дальше, тем больше становилось в толпе посторонних зевак. И когда после полудня вдруг разбушевалась снежная метель, именно они первые схлынули с улиц, заторопились в дома, и этим сбили, внесли путаницу и беспорядок в ряды остальных.

Еле живой от усталости и волнений выбрался Бабушкин из Москвы. Ночью в поезде он спрашивал прикорнувших рядом на полке ткачей:

— Ну как, ребятки?

— Ничего…

— Лиха беда начало, ребятки! Теперь пойдет!.. Смысл-то тут в чем? Рабочий класс пашей Россиюшки переходит к таким формам борьбы, как политическая демонстрация. В мае прошлого года это начали в Харькове. А политическая демонстрация — что такое? Это есть уже более зрелая форма подготовки рабочего класса как гегемона в революции. Понятно?

Слова насчет «гегемона» показались малограмотным ткачам весьма мудреными, но, уже давно распропагандированные Бабушкиным, ясно понимали одно: есть в мире большая сила, стоящая за рабочих. И стоит эта сила за ним, за Бабушкиным, и оттого он такой справедливый.

5

Письмо было загадочное. Бабушкину сообщали, что его хочет видеть какой-то Грач для переговоров по поводу Феклы. Встреча предстояла в Москве. Пришло письмо из Московского социал-демократического комитета, и подпись была верная, автора письма Бабушкин знал.

— Грач, как известно, птица весенняя, — говорил Иван Васильевич жене, прощаясь с ней перед отъездом в Москву. — А кто Фекла, вот вопрос? Только ты не ревнуй, Пашенька, заранее готов поклясться, что эта Фекла — не мужчина и не женщина, а нечто совсем другое.

Прасковья Никитична смеялась. Она уж привыкла к разъездам мужа, к его встречам с разными лицами и комитетами, носившими порой самые мудреные клички.

— Вернешься, расскажешь, что за Фекла такая?

— Обязательно, Пашенька, доложу. У нас с тобой интерес общий. Ну, прощай. Еду к Фекле.

Стояли дни ранней весны. Маленький фабричный городок, где поселился Бабушкин, лежал в семнадцати километрах от Орехово-Зуева. Дорога — грязь непролазная. У Бабушкина только вид мелкого торговца, — денег совсем нет. А надо — и он пошел пешком лесом.