Нам не дано предугадать. Правда двух поколений в воспоминаниях матери и сына

Я отправился в сопровождении вооруженных солдат. Мне пришлось осмотреть трех пациентов в соседнем вагоне. Это был самый необычный профессиональный визит, какой когда-либо у меня был, мой ум был поглощен событиями дня, а вооруженные люди с подозрительностью наблюдали за моими действиями. Один из них практиковал в качестве санитара и должен был быть моим судьей и обвинителем, сделай я что-нибудь, что он сочтет неправильным. Два случая были хирургическими, а третий – пневмония. Привычное дело успокоило мои нервы, и, когда я вскрыл абсцесс, извлек осколок из раны и облегчил боль пациента с пневмонией горячими компрессами и дозой морфина, я понял, что я хозяин ситуации. Общественное мнение изменилось, и эти невежественные люди смотрели на меня с сочувствием, а не кидали больше злобных и недоверчивых взглядов. Позже, во время моего пребывания в поезде, я подружился с некоторыми из них, и у меня с ними были интересные разговоры.

Когда я вернулся к своему месту, была поздняя ночь. Одинокая свеча освещала часть вагона. Двое часовых сидели у дверей, сторожа меня и других заключенных. Я спросил молодого офицера, сидевшего рядом со мной, не знает ли он, где находятся Львов и Лопухин. Он ответил, что они в соседнем вагоне, и он слышал, что их сразу расстреляют. Уставший до смерти, я лег на короткой низкой скамейке и вскоре заснул. Первый день моего заключения кончился.

Когда я проснулся следующим утром, мне принесли завтрак из станционного буфета и даже разрешили подышать свежим воздухом. Я стоял на платформе со стражниками за спиной, когда, к величайшей радости, увидел жену, искавшую меня. Она была еще счастливее, увидев меня живым, так как да нее дошли слухи, что мы были расстреляны ночью.

Мой страж, молодой глупый парень, к счастью, не имел ни малейшего представления о службе военных часовых и не возражал против нашего с женой разговора, даже и по-французски. И только появление адъютанта комиссара прервало нашу беседу. У жены было время сказать мне, что Львов и Лопухин живы и у нее была возможность поговорить с ними. План нашего освобождения был следующий: если попытки прямого соглашения с комиссаром или отрядом не удадутся, чего, по-видимому, и следует ожидать, то будут посланы письма и телеграммы к нашим друзьям в Москву, которые свяжутся с большевиками, бывшими сослуживцами кн. Львова и занимающими сейчас высокое положение, а те убедят Ленина дать приказ о нашем освобождении. Или, если это не удастся, постараются убедить его дать распоряжение переправить нас в Москву, где шансов на безопасность и освобождение гораздо больше.

Пять долгих дней мы оставались на станции. Я проводил время в разговорах с моими товарищами по заключению, с пациентами и часовыми. Так как вагон, где я содержался под стражей, служил одновременно помещением суда при штабе комиссара, у меня была возможность наблюдать множество примеров большевистского правления и юрисдикции. Некоторые были комичны, но большинство трагично. Я приходил в отчаяние при мысли о судьбе России в руках этих правителей.

Состоятельные горожане доставлялись сюда, и их вынуждали платить свою долю контрибуции, которая была наложена на Тюмень и составляла 10 млн золотых рублей. Ее должны были заплатить всего несколько сотен купцов, такая сумма разоряла большинство из них. Тех, кто не мог платить, бросали в тюрьму. Комиссаром был издан декрет, по которому горожанам не разрешалось иметь золотые деньги или предметы весом более определенного количества граммов, и каждый вечер красногвардейцы сдавали золото и драгоценности, найденные во время реквизиций, казначею, но наиболее ценные предметы оставались в их карманах. Позднее один из стражников показывал мне драгоценности, которые он украл таким образом. Люди хвастались своими подвигами, со смехом описывая сцены грабежей. Знаменитый ленинский лозунг «Грабь награбленное» гремел по всей России.

Иногда люди протестовали. Например, в доме одного пожилого человека было найдено значительное количество позолоченных серебряных предметов, представлявших художественную ценность, в основном это были подарки его дочери – хорошо известной певице. Поскольку серебряные изделия не упоминались в декрете, у него был повод для протеста. После продолжительных переговоров ему разрешили взять обратно половину (по весу), вторая половина осталась во владении Красной армии.