Нам нужно поговорить о Кевине

На короткое время на противоположный конец моего липкого черного винилового дивана присел мальчик; как я теперь знаю, это был Джошуа Лакронски. Даже если бы я была с ним знакома, сомневаюсь, что я узнала бы его в тот момент. Маленького роста, он больше не был похож на подростка – скорее, на ребенка ближе к возрасту Селии, потому что теперь в нем не было той саркастичной развязности, которой он, очевидно, славился в школе. Плечи были втянуты, коротко стриженные черные волосы взъерошены. Он засунул кисти рук между коленями, и его запястья были изогнуты под неестественно сильным углом, характерным для детей на поздних стадиях мышечной дистрофии. Он сидел совершенно неподвижно. Казалось, он ни разу даже не моргнул. Ему выделили полицейского, который должен был за ним присматривать; моя собственная роль этого не заслуживала – у меня уже появилось это ощущение, словно я инфицирована, заразна и нахожусь в карантине; мальчик не отвечал стоящему рядом человеку в форме, который пытался заинтересовать его разложенными в стеклянном шкафу моделями полицейских транспортных средств. Это была очаровательная коллекция, все модели были металлическими, некоторые очень старыми: фургоны, запряженные лошадьми повозки, мотоциклы, форды’49 из Филадельфии, Флориды, Лос-Анджелеса. С отеческой нежностью полицейский объяснял ему, что одна машина была большой редкостью, из тех времен, когда полицейские машины Нью-Йорка были бело-зелеными, а не синими. Джошуа безучастно смотрел прямо перед собой. Если он и осознавал мое присутствие, то, похоже, он не знал, кто я, а я вряд ли стала бы представляться сама. Я удивлялась, почему этого мальчика не отвезли в больницу, как остальных. Я не могла знать, что кровь, насквозь пропитавшая его одежду, ему не принадлежит.

Через несколько минут крупная, полная женщина влетела через дверь в приемную, налетела на Джошуа и одним движением подняла его на руки. «Джошуа!» – закричала она. Сначала эти дистрофичные запястья вяло свисали в ее крепких объятиях, но постепенно обхватили ее плечи. Рукава его рубашки оставили красные пятна на ее плаще цвета слоновой кости. Маленькое лицо зарылось в ее широкую шею. Я была тронута и одновременно испытывала зависть. Мне в таком воссоединении было отказано. Я так тебя люблю! Я так рада, так рада, что с тобой все нормально! Я же больше не испытывала облегчения и радости от того, что с нашим сыном все было нормально. После взгляда через стекло той полицейской машины меня стала терзать именно его кажущаяся нормальность.

Трио удалилось через внутреннюю дверь. Офицер за окошком стойки администратора меня игнорировал. У меня ум за разум заходил, но я, наверное, была благодарна за то, что у меня есть небольшое занятие в виде мобильника, который я теребила словно четки; набирая номера, я могла хоть чем-то себя занять. Ради хоть какого-то разнообразия я на некоторое время переключилась на попытки дозвониться домой, но мне все время отвечал автоответчик, и я давала отбой посреди этой ходульной записи, потому что мне был ненавистен звук собственного голоса. Я оставила на автоответчике три или четыре сообщения – первое сдержанное, последнее в слезах; мне еще предстояло вернуться домой, к этим записям. Очевидно, поняв, что мы оба задерживаемся, Роберт повел Селию в «Макдоналдс»: она любит их горячие яблочные пирожки. Почему же он не позвонил мне? У него есть номер моего мобильного! Неужели Роберт не слушал новости? О, я знаю: в «Макдоналдсе» обычно играет фоновая музыка, а в машине он не обязательно стал бы включать радио на время такой короткой поездки. Но неужели никто не упомянул об этом в очереди? Как кто-то в округе Роквелл мог сейчас говорить о чем-то другом?

К тому времени, как два офицера привели меня в голую маленькую комнату, чтобы взять показания, я уже настолько обезумела, что была с ними совсем не вежлива. Наверное, я к тому же показалась им тупой: я не понимала, зачем нужно связаться с нашим семейным адвокатом, если не возникало вопроса о том, что Кевин это совершил. И это был первый раз, когда кто-то счел нужным сказать его матери – пусть в самых общих чертах – всю правду о том, что именно он совершил. Приблизительное число погибших, которое буднично отбарабанил один из полицейских, позже окажется преувеличенным, но тогда у меня не было причин знать о том, что цифры потерь в таких случаях всегда поначалу завышены. Кроме того, какая разница, выносила ли ты сына, который убил только девять человек, а не тринадцать? А их вопросы я сочла до неприличия несущественными: как Кевин учился в школе, каким он был в то утро.

– Он был немного несдержанным с моим мужем! В остальном ничего особенного! Что я должна была делать? Сын нагрубил отцу, и мне звонить в полицию?

– Так, успокойтесь, миссис Качурян…

– Качадурян! – настаивала я. – Не могли бы вы, пожалуйста, правильно произносить мою фамилию?

Ну хорошо, согласились они.