Нам нужно поговорить о Кевине

Я так настойчиво добивалась того, чтобы Фульке пришпилил к нашему сыну какой-нибудь диагноз, чтобы он прилепил ему на лоб ярлык с каким-нибудь известным в Америке синдромом, что педиатр наверняка принял меня за одну из тех мамаш-невротичек, которым страшно хочется, чтобы их ребенок чем-то выделялся, но в нынешние вырожденческие для нашей цивилизации времена они могут представить себе исключительность лишь в рамках неполноценности или болезни. И если честно, я в самом деле хотела, чтобы он нашел у Кевина какой-нибудь дефект. Я страстно хотела, чтобы у нашего сына был какой-нибудь недостаток или изъян, который мог бы пробудить во мне сочувствие. Я ведь не железная, и когда я издали видела терпеливо ждущего в приемной малыша с витилиго[107] на щеке или с перепонками между пальцев, я всем сердцем ему сочувствовала и содрогалась при мысли о том, какие муки ждут его на переменах в школе. Я хотела хотя бы жалеть Кевина, это казалось мне началом чего-то большего. Неужели я действительно хотела, чтобы у нашего сына были перепончатые пальцы? Да, Франклин. Если это помогло бы его полюбить.

Вес у него был ниже нормы, и поэтому у него никогда не было закругленных глуповатых черт, которые встречаются у пухлых малышей и которые в возрасте двух-трех лет делают фотогеничными лапочками даже некрасивых детей. Черты его лица были острыми, и с самого раннего возраста он походил на хорька. Я бы как минимум хотела иметь возможность разглядывать потом фотографии толстенького малыша, который позже разбил мне сердце, и гадать, что пошло не так. Вместо этого на всех снимках, которые у меня есть (а ты делал их пачками), запечатлены сдержанная осмотрительность и внушающее беспокойство самообладание. Узкое лицо с оливкового цвета кожей мгновенно узнаваемо: глубоко посаженные глаза, абсолютно прямой нос с широкой переносицей и слегка загнутым кончиком, тонкие губы, сжатые с непонятной решимостью. Эти снимки узнаваемы не только потому, что напоминают о школьных фотографиях, которые потом появились во всех газетах, но и потому, что они напоминают меня.

А я хотела, чтобы он был похож на тебя. Основой всей геометрии его тела был треугольник, а у тебя – квадрат; в острых углах есть что-то коварное и вкрадчивое, а в прямых – стабильность и надежность. Я не ждала, что по дому будет бегать маленький клон Франклина Пласкетта, но мне хотелось взглянуть на профиль сына и ощутить прилив искрящейся радости оттого, что у него твой крепкий высокий лоб, а не этот, резко опускающийся над глазами, которые в детстве были поразительно глубоко посаженными, но с возрастом станут казаться запавшими (мне ли об этом не знать). Я была довольна его явно армянской внешностью, но я надеялась, что твой белый американский оптимизм оживит инертную, злопамятную кровь моего оттоманского наследия, подарит его желтоватой коже легкий румянец от осенней игры в футбол, придаст его тусклым черным волосам блеск фейерверков по случаю Дня независимости. К тому же его хитрый взгляд, скрытность и молчаливость словно сталкивали меня лицом к лицу с миниатюрной версией моего собственного притворства. Он наблюдал за мной, и я сама наблюдала за собой, и под этим двойным пристальным взглядом я чувствовала себя вдвойне неловко и фальшиво. Если я и находила лицо нашего сына слишком проницательным и сдержанным, то та же самая хитрая и непроницаемая маска смотрела на меня из зеркала, когда я чистила зубы.

Мне претила идея сажать Кевина перед телевизором. Детские программы меня бесили: мультфильмы были гиперактивными, образовательные шоу – легкомысленными, неискренними и снисходительными. Но он казался таким апатичным; поэтому однажды днем, когда я прощебетала: «Пора нам пить сок!» – и почувствовала, что на этой фразе я окончательно иссякла, я включила ему мультфильмы, которые обычно показывают после школы.

– Мне не нравится.

Я резко обернулась, прекратив лущить бобы для обеда, потому что по безжизненной монотонности этого предложения поняла, что его не мог произнести герой мультфильма. Я поспешила приглушить звук телевизора и наклонилась к нашему сыну.

– Что ты сказал?

– Мне не нравится, – ровно повторил он.

С настойчивостью, которую я, наверное, никогда прежде не вкладывала в эти безнадежные отношения, я взяла его руками за плечи и спросила:

– Кевин, а что тебе нравится?

На этот вопрос он не был готов ответить, и даже сегодня, в возрасте семнадцати лет, он все еще не может дать на него ответ, который удовлетворил бы его самого, не говоря уж обо мне. Поэтому я вернулась к тому, что ему не нравится – тема, которая вскоре окажется неисчерпаемой.

– Милый, что тебе не нравится? Что нужно убрать?

Он похлопал рукой по экрану телевизора.

– Мне не нравится. Выключи.