Нам нужно поговорить о Кевине

– Что значит «особенный»[143], – сказал он, держа себя за локоть. В его свободно свисавшей руке находился все больше протекавший водяной пистолет, и с него на пол капала вода. Несмотря на то что он все еще был довольно худым для своего возраста, я никогда не встречала того, кто занимал бы больше метафизического пространства. Его вечно дурное настроение и серьезность никогда не позволяли забыть о его присутствии, и пусть он говорил мало, зато всегда за всем наблюдал.

– Это значит похожий на твою личность.

– Какую личность.

Я совершенно точно уже объясняла ему это слово. Я без конца объясняла ему значения слов или рассказывала, кем был тот или иной человек – например, Шекспир; эта образовательная болтовня заполняла пустоту. У меня было чувство, что он мечтал, чтобы я заткнулась. Казалось, ненужной ему информации нет конца.

– Как твой пистолет; это часть твоей личности.

Я сдержалась и не добавила: то, как ты испортил этим пистолетом мое любимое платье-кафтан, – это часть твоей личности. Или то, как ты до сих пор какаешь в подгузники, хотя тебе почти пять лет – и это тоже часть твоей личности.

– А вообще, Кевин, ты упрямишься. Думаю, ты знаешь, что я имею в виду.

– Я должен вешать старье на стены, – голос его звучал обиженно.

– Не обязательно, если тебе этого не хочется.

– Мне не хочется.

– Отлично, мы обнаружили еще одну вещь, которую ты не хочешь делать. Ты не любишь ходить в парк, и не любишь слушать музыку, и не любишь есть, и не любишь играть в лего. Спорим, ты не сможешь придумать еще что-то, что ты не любишь, даже если постараешься.

– Эти мятые бумажные квадраты, – с готовностью добавил он. – Они дурацкие.

После «Мне не нравится» это было второе его любимое выражение.

– В этом и есть смысл твоей собственной комнаты, Кевин. Это никого не касается. Мне плевать, считаешь ли ты мои карты дурацкими. Мне они нравятся.

Я помню, как в качестве защиты приняла этот вызывающий тон: я не позволю ему испортить мне эту радость. Мой кабинет выглядел потрясающе, он был только моим, и я собиралась сидеть за своим столом и играть во взрослую, и я не могла дождаться, когда смогу добавить последний штрих – щеколду на дверь. Да, я наняла местного плотника, и он установил мне дверь.

Однако Кевин не хотел оставлять эту тему. Он желал мне что-то сказать.

– Я не понимаю. Это было противно. И это было так долго. Теперь все выглядит по-дурацки. Какая от этого разница. Зачем ты суетилась. – Он топнул ногой. – Они дурацкие!

Кевин пропустил возраст «почему?», который обычно приходится на три года, потому что он тогда почти не говорил. И хотя, как может показаться, этот период приходит от ненасытного желания понять причинно-следственные связи, я достаточно наслушалась разговоров на детской площадке (Пора готовить обед, зайка. Почему? Потому что мы скоро проголодаемся. Почему? Потому что наше тело велит нам есть! Почему?), чтобы понять, что к чему. Трехлетнего ребенка не интересует процесс пищеварения; он просто нашел волшебное слово, которое всегда провоцирует ответную реакцию. Но у Кевина был настоящий период «почему». Он счел мои обои из карт напрасной тратой времени, которую невозможно объяснить, – собственно, почти все, что делали взрослые, также поражало его своей абсурдностью. Его это не просто озадачивало – это приводило его в ярость, и пока что его период «почему» был не преходящей стадией в развитии, а перманентным состоянием.

Я опустилась на колени. Заглянула в его искаженное гневом лицо и положила руку ему на плечо.

– Потому что я люблю свой кабинет. Я люблю карты. Люблю их.

Я с тем же успехом могла бы говорить на урду.

– Они дурацкие, – сказал он холодно.

Я встала и убрала руку с его плеча. Зазвонил телефон.

В мой кабинет еще не провели отдельную линию, поэтому мне пришлось брать трубку в кухне. Это оказался Луис с рассказом об очередном кризисе с выпуском путеводителя по Японии, и мне потребовалось довольно много времени на его разрешение. Я не один раз громко велела Кевину быть там, где я могу его видеть. Но мне все-таки нужно было управлять бизнесом; а ты хоть знаешь, как утомительно постоянно следить за маленьким ребенком – каждую минуту, день за днем? Я очень сочувствую той прилежной матери, которая отворачивается на одно мгновение – она оставляет ребенка в ванне, чтобы открыть дверь и расписаться в получении посылки, стремглав несется обратно и обнаруживает, что ее девочка ударилась головой о кран и утонула в двух дюймах воды. В двух дюймах. Кто-нибудь когда-нибудь отдает должное женщине за то, что она как ястреб следила за своим ребенком двадцать четыре часа в сутки, не считая трех минут? За месяцы, за годы всех этих «не бери это в рот, милая» и «ой, мы чуть не упали»? О нет. Мы наказываем таких людей, мы называем это «преступной родительской халатностью» и тащим их в суд сквозь сопли и слезы их собственного горя. Потому что в расчет принимаются только эти три минуты, три несчастные минуты, которых оказалось вполне достаточно.