Наместник ночи

– Человечек, – цокнула языком дева. – Вот как. Вот, значит, как.

Но тут же ухватилась за новую возможность: пододвинулась к Францу, растянула тусклые губы в улыбке и пропела:

Не забудь:
Камни страстей
Даже гор, мой родной, тяжелей…

Сбросишь груз —

Станешь, как я,
Не удержит тебя земля…

И от этой песни, от томящих сердце звуков Франциска вновь охватило приутихшее было странное желание. Оно вспыхнуло на этот раз жарче, будто раньше он видел огонек где-то далеко за лесом, а теперь факел загорелся ближе… И ему хотелось устремиться на желтый огонек, хотелось у него обогреться…

Вдруг пение Беспамятной оборвалось.

Из-за туманной завесы принесло долгий дрожащий вой, от которого пелена всколыхнулась, а Франциск в ужасе подскочил. Волосы на его голове буквально встали дыбом, а спину окатила стылая волна.

Кто-то незримый выл и рыдал, да так громко и яростно, что хотелось повалиться на дно лодки, заткнуть уши, накрыться с головой плотным одеялом и ждать, покуда челнок не пронесется мимо.

Беспамятная уставилась выпученными глазищами в туман.

– Хозяин?

Ее подружки вверху закурлыкали и засуетились, подзывая к себе отделившуюся сестрицу:

– Сюда! Сюда! Хозяин!

– Вот как. – Серебряный монстр отложил весла и откинулся назад. – Вот оно что…

Калике повернул рогатую голову и посмотрел через плечо в ту сторону, откуда доносился вой.

Туман редел. Пелена впереди расползалась в стороны, будто лоскуты гниющего савана, и вскоре открылись берега. Цветы Памяти еще росли там, но лишь по правой стороне.

Вскоре показался большой скалистый остров, где на сером склоне их ожидал целый цветник. Десятки, сотни Цветов сгрудились в одном месте и стояли, клоня головки к воде и роняя слезы в Лакримозу. Похоже, Стезя действительно привела мальчишек к тому месту, где Мертвый Принц хранил вторую печать.

Вой раздался вновь, теперь ближе. Высокий, пронзительный клекот прокатился по лесу, лютым холодом переливаясь с поляны на поляну.

Под конец вопль перешел в глухой, полный боли стон.

Вдруг все странные желания вымелись из головы Франца. Осталось лишь одно.

Желание жить.

Во что бы то ни стало.

Почему он вцепился в эту мысль так сильно именно сейчас, Франц не знал.

Глава 19 о том, кого звали Плакальщиком

Остров был большой.

Мертвенно-серые берега поднимались от воды к клочкам подлеска, подернутым редким туманом. И трава на этом берегу, и дикая жимолость, и кусты – все было блеклым, будто туман высосал цвет из листьев и лепестков, как, бывает, кровососы опустошают тельца маленьких существ – так, что остается только сухая оболочка.

Лодка подплыла к острову и стукнулась о каменистый берег. Между камнями сразу же проросли Цветы Памяти – тянули к братьям головки, кивали, моргали сердцевиной-глазом и напевали что-то грустное. Францу даже почудилось, что они жаловались на что-то или кого-то. Ему захотелось их утешить, он протянул руку, и Цветы Памяти мигом прильнули к нему, обвили запястье нежными прохладными лепестками.

Но в душе Франца было так же неспокойно: кто бы утешил его?

Этот остров…

Франциск поднял голову и вгляделся в странные берега.

Тут и там возвышались огромные серые камни, между которыми росли дикие травы и колючий кустарник, а дальше в белесой завесе виднелись только темные горбатые очертания валунов.

И все же туман быстро редел, и вскоре на середине острова показалось гигантское дерево. Толстый белый ствол – обхватов в десять или даже больше – уходил ввысь колонной, а крона раскинулась точно ярмарочный шатер, доставая, кажется, до самого неба. В отличие от других сикомор – безлиственных, бесплодных, – у этой великанши были густо-кровавого цвета листья.

Францу вдруг показалось, будто возле сикоморы на земле что-то проблескивает. Какой-то предмет отражал лунные лучи, но разглядеть получше из-за ветвей и листвы не удавалось.

Мальчик вспомнил первую печать и передернул плечами.

Чувствует ли Филипп то же самое?

Франц покосился на брата. Ему тоже было не по себе. Нет, не так: он боялся. Мальчик сцепил бледные пальцы в замок, положив на колени, и сидел так – то ли отрешившись от всего мира, то ли читая про себя молитву (чего Франц за близнецом никогда не замечал), а пронзительные голубые глаза неотрывно смотрели на сикомору, причем левый едва заметно подергивался.

Внутри Филиппа бушевала буря.

Это было ясно, хоть он и не показывал виду, прятал истинные чувства. Но Франц все равно понял.

Так страшно, как в пещере Богомола, им еще никогда не было, и мальчик отдал бы все, что имел, лишь бы не очутиться в подобном месте вновь. Он вспомнил и бедного хризалиду, стоящего на коленях перед Хранителем Лжи, и сгустки крови на полу…

Темнота подступила тучей, заклубилась позади.

Страшно.

Холодно.

Внутри все дрожит при мысли, что их ждет вторая печать.

«Забот и тревог будет полон земной твой срок».