Нанкин-род

Агата осматривала фабрики с добросовестностью провинциалки, выбирающей платье в столичном магазине. С утра она покидала отель, волнуясь и спеша, точно отправлялась на любовное свиданье. Она носилась по Шанхаю в авто и рикшах, в поисках самых грязных и зловонных фабрик, с удовлетворением отмечая отсутствие ванн и уборных. Особенно нравились ей спичечные фабрики, где хилые мальчики с лицами более желтыми, чем самый ядовитый фосфор, кашлем встречали ее появление. Она откровенно радовалась удаче, когда счастье посылало ей дырявый чердак в переулке, похожем на открытую помойную яму.

С бьющимся сердцем она взбиралась по шаткой лестнице. Да! Это было то, что ей нужно! В конурах, напоминавших каменные пещеры, валялись больные, изнуренные кули. Тут же на полу дымил огонь. Дети, обсыпанные экземой и паршами, молча играли у ведра с нечистотами.

Часто, задолго до рассвета, застегнув вокруг шеи удобный макинтош, Агата, крадучись, спускалась по лестнице. На ближайшем углу ее ждал Лю в плотно закрытом знакомом автомобиле. Она торопливо отвечала на поцелуй и, замирая в объятиях, трепетно ожидала сиплого хрипа фабричных гудков, призывавших работниц с настойчивостью любовников.

Обрывая ласки, нервничая, она заставляла Лю гнать машину к ближайшей фабрике, выливавшей на улицу густое месиво ночных смен.

Выбежав из автомобиля, Агата погружалась в вонючий поток, в котором плавали все возрасты, начиная шестидесятилетними старухами и кончая грудными младенцами. Она жадно вылавливала женщин с поврежденными ногами, усаживавшихся в одноколесные тачки, стонавшие протяжными человеческими голосами. Восхищенно рассматривала покрытые золотушными болячками шеи, останавливая с помощью Лю туберкулезных стариков с вытекающими глазами.

Днем она обходила неприглядные больницы, заботливо коллекционируя болезни и увечья. Мужчину с оторванной ногой, девочку с ободранными мышцами она ценила выше старого «чельси»[46].

На столе, рядом с шекспировской комедией, в особой папке хранились газетные вырезки. Заметка о маленькой девочке, втянутой за ногу в машину в то время, как она заснула, утомленная работой. Маленькие индустриальные поэмы, вроде следующей:

«Вчера на хлопчатобумажной фабрике на Гордон-род погибла от несчастного случая китаянка-работница. Шарф, захваченный колесом машины, затянулся на шее так туго, что она была задушена. Ее подняли мертвой».

Агата работала от ванны до ванны. За свое пребывание в Шанхае она сменила на ремингтоне две ленты. Каждый день отмечался новой папкой. Она заставила консервативный муниципальный совет организовать комиссию по детскому труду; провела длинный лист «Пожеланий»; послала доклады Лиге и в министерство.

Шанхайские газеты, не имевшие сенсаций после поражения Кинга и выступления Спарка, охотно помещали задорные статейки Агаты, вызывавшие поток «писем в редакцию».

Большинство не одобряло предполагавшейся реформы, считая ограничение детского труда безжалостным актом по отношению к детям.

«Неужели, – содрогались эти заступники, – дети должны быть изгнаны с фабрик, чтобы умереть с голоду?!»

Появились письма китайских родителей, посылавших проклятия на голову комиссии, вмешивающейся в чужие дела. Оскорбленные женской активностью мужчины сеттльмента призывали бойкотировать «бабьи выдумки».

Деловое увлеченье захватило Агату. Нередко в самый интимный момент она приводила в отчаяние Лю:

– Дайте скорее карандаш! Я вспомнила постановление Бернской конференции, запрещающее употребление белого фосфора в спичечном производстве…

Китайский союз владельцев хлопчатобумажных фабрик прислал Агате в подарок две старинные вазы, доставленных в отель делегацией из трех стариков в шелковых юбках. Старики, сложив кулаки на груди, долго кланялись, доказывая Агате, что прием детей на фабрики – акт милосердия, снимающий с родителей тяжесть забот.

Агата, пришедшая в ужас от ваз, занявших добрую четверть комнаты, вернула их растерянным делегатам. Делегаты, понявшие это как намек на недостаточную ценность подарка, принесли на следующий день двух бронзовых будд, которых, к счастью, нельзя было протиснуть в дверь.

Британское консульство превратилось в канцелярию детского дома. Драгоманы были заняты переводами постановлений конференции, собиранием справок о фабриках фейерверков и выяснением возраста малолетних проституток.

Бертон страдал, зажатый между Агатой и письмом мистера Чемберлена, одобрявшим «меры, изложенные в вышеупомянутом письме» (кстати сказать, составленном Агатой) и желавшим знать, какие шаги могут быть предприняты, если затруднения примут затяжной характер.

«Некуда шагать», – с горечью думал Бертон, вспоминая ежедневные шутки по своему адресу, особенно анонимную карикатуру, изображавшую его в виде няньки, намыливающей губкой грязных китайчат.

Общественное мнение сеттльмента было явно против реформы.