Нанкин-род

Его голос завораживал: тихо подкрадывался, незаметно уводил, преодолевая пространство. И вокруг зацветали душистые рощи, и тонкий аромат наплывал, как мечта, и каждый шаг, каждая пядь земли наполнялись любовью, с которой мучительно не хотелось расстаться.

Каждый по-своему переживал очарование песни – упоительное наваждение, рожденное природой, музыкой и любовью. У каждого было свое Сорренто, куда зазывало тоскующее сердце. И, отвечая общему настроению, Паскуале пел, разрывая струны:

Ma nun me lassa
Nun darme stu turmiento.
Torna a Surriento,
Famme campa![44]

– Тысяча дьяволов, – вскочил Гонзальво. – Пойдемте, Веспа, прекратим эту музыку.

– Что там такое? – встревожилась Китти.

– Кули немножко нервничают. Они захотели вернуться домой.

– В Шанхай? – сверкнула глазами Китти. – Негодяи. Я готова расколотить им головы!

– Этим, кажется, дело и кончится, – сказал Гонзальво, стоя на пороге. – Сидите и пейте – мы скоро вернемся.

Китти щедро наполняла стаканы.

– За будущее, – чокнулась она.

– Avanti[45], – радостно поддержал Паскуале.

– Я хочу танцевать, – заявила вдруг Китти.

– Танцевать? – всполошился Дальтон. – А музыка? Паскуале заиграл «Валенсию».

Гонзальво и Веспа вернулись сумрачные. Страшная гостья сорвала маску. Трюм наполнялся мертвецами. Обезумевшие кули рвались на палубу.

Ветра не было. Восковая ночь оплывала нагаром неподвижных свечей. Желтое пламя коптило небо и, дергаясь, потухало в мраморных облаках.

У люков стояли вооруженные матросы. Гонзальво приказал приготовить лодки. Они раскачивались, стукаясь о борт, готовые спуститься в любую минуту. Какая-то птица, страдающая бессонницей, перелетала с реи на рею.

В капитанской каюте кончились песни. Полупьяная Китти увела Дальтона и отдавалась ему в своей каюте, катаясь по полу и задыхаясь от жадности.

Паскуале уснул на табурете, положив на гитару усталую голову. Веспа задремал, отягченный малагой. Гонзальво храпел, бормоча во сне: «Ветер, ветер!..»

«Долорес» затихла. Из трюма перестали доноситься удары. На реях тревожно кричала птица.

Вдруг под ногами матросов стал дымиться пол. Корма ощетинилась рыжей шерстью. Запахло гарью. Испуганные матросы заметались по палубе.

– Пожар! Пожар! Кули подожгли трюм!

Когда Гонзальво выбежал из каюты, нижняя палуба была сплошь устлана коричневым войлоком дыма.

– Миллион чертей! – рявкнул сразу протрезвевший чилиец. – Желтые собаки сыграли с нами худшую из дьявольских шуток. К насосам! Все к насосам!..

Встревоженные матросы, разматывая, тянули к люкам длинные ленты пожарных рукавов.

– Как можно больше воды! – надсаживался Гонзальво.

Матросы открыли люки. Сильные струи воды серебряными гарпунами вонзились в дымящуюся пасть трюма; вместе с тучами дыма рванулось и полезло на палубу воющее человеческое безумие.

– Стреляйте!! Не давайте кули выходить! – разряжая револьвер в первую показавшуюся голову, вопил Гонзальво. – Или мы погибли.

Команда нестройными выстрелами встречала бушующую стихию.

Трюм выбрасывал новые охапки дыма и ярости. Огонь колесом катился по палубе, пугая людей и настигая животных. Опаленные попугаи падали с рей… Шерсть обезьян издавала тяжелый, тошнотворный запах.

Сраженные пулями и холерой кули наметали курганы тел. Между холмами трупов ползали уцелевшие, ловили за ноги стрелявших матросов, валили на пол и скрюченными пальцами душили, отнимая оружие.

Стоны людей, треск горящего дерева, вой животных создавали неслыханный джаз. Световые эффекты пожара фантастически украшали палубу; пары и одиночки дергались в чарльстоне смерти.

Веспа стоял на корме. Нетронутая смятением, она была последним убежищем. Распахнутое кимоно Китти подставляло приближавшемуся зареву розовый живот. Дальтон валялся на полу, все еще пьяный от вина и любви.

– В лодку! – донесся снизу хриплый крик Гонзальво. На ступеньках лестницы показались знакомые брови. – Отвязывайте веревку… Корабль идет ко дну!..

Это были последние слова чилийца. Голова его вдруг мотнулась, и он сполз вниз, взмахнув дымящимися руками. Вместо него на лестнице показались искаженные лица кули.

Китти с криком бросилась в лодку. Веспа, втолкнув Дальтона, развязал веревки. Взвизгнул блок. Лодка пошла вниз…

Уже совсем близко была вода, как вдруг сверху посыпались кули. Они падали, засыпая беглецов тяжелыми телами. Лодка наполнилась до краев и, не вмещая больше, ссыпала лишний груз в воду, как корзина, изнемогающая от обилия плодов.

Пламя распустило павлиний хвост. Трюм захлебывался водою. С грохотом упала мачта… «Долорес» погружалась в воду – большая клумба настурций, догорающих среди кладбищенской зелени…

XXI