Нанкин-род

Невозмутимый Ру, поставив на стол стакан и бутылку, выскользнул бесшумно. Он привык ничему не удивляться в этом доме, где коньяку уходило больше, чем воды.

Китти наполнила стакан до краев и выпила залпом. Острое пламя побежало по жилам.

В сущности, она была глубоко несчастна. Где-то около сердца всегда лежала свернувшаяся змея, жалящая больно и мучительно.

Китти была цветком, выросшим на больной почве, полной преступных удобрений.

Здоровая радость ушла из ее жизни в тот день, когда она, соблазненная богатствами Востока (которым ей предстояло завладеть), подписала контракт с директором бродячего мюзик-холла.

Коломбо, Пенанг, Сингапур обвились вокруг нее кольцами жирного удава, изломав все ребра хрупким мечтам…

Богатства колоний, мерещившиеся ей в Лондоне, оказались недоступными, как горизонт… Неожиданная смерть директора избавила Китти от необходимости отдаваться по принуждению, не произведя, однако, существенных перемен в ее судьбе. Золотоволосая девушка из Ланкашира, жадно рассматривавшая плакаты пароходных компаний, постигла горькую истину: великолепные острова, сверкавшие красками на рекламных плакатах, были суровой каторгой для бедняков, мечтавших о райской жизни.

Голубые павлины и райские птицы, порхавшие в душных зарослях сингапурских акаций, не меняли дела; чтобы изредка полюбоваться ими, нужно было целыми днями томиться в душных комнатах, переходя из жадных объятий пьяных матросов в потные руки батавийских купцов. Нищета и порок… Этими богатствами встретили золотоволосую девушку из Ланкашира заманчивые восточные страны.

Екатерине Брукс удалось, прорвавшись через заграждения нищеты, стать знаменитой Китти Сингапур.

Она выпила еще стакан коньяку и стала надевать принесенное горничной платье из шалей – черной и голубой.

– Пить… пить… пить… Бутылка была пуста.

Китти взяла широкополую манильскую шляпу.

– Машину!

– Есть, – ответил опустивший глаза саизец и распахнул дверь. Длинная лодка из стекла и голубой стали ждала у входа.

– Рубикон, полный ход! – бросила Китти шоферу.

Мотор взвыл, укушенный стартером, и голубое веретено, сорвавшись, пошло наматывать мили…

В глубоких улицах плескалась мутная февральская ночь. Узкие переулки месили тесто густой толпы. В задымленных окнах харчевен копошились тени несостоятельных лакомок, устраивавших пиры на несколько медных грошей… Всюду мерцали огни. Красные коптящие свечи и трахомные бумажные фонарики плясали на стенах. Тысячи вывесок превращали улицу в таинственный лес, поднимавший лакированные стволы, испещренные красными и золотыми знаками…

Странное освещение, костяные лица с неподвижными, стеклянными глазами, выскакивавшие из дверей, мелькали, как во сне…

Бег автомобиля вывел вещи из привычного равновесия. Раздираемый радиатором воздух гудел и пел, опрокидывая дома, ломая столбы, перекашивая окна.

Фонари, нанизываемые скоростью друг на друга, тянулись бесконечным светящимся ожерельем… Красные тюрбаны сикхов взлетали футбольными мячами… Лампочки реклам тысячезубыми челюстями кусали дергавшееся небо.

Нанкин-род скользнул разорвавшейся ракетой… Степенные особняки авеню Жоффр шатались из стороны в сторону, как пьяные матросы.

Сгорбившейся кошкой прыгнул мост, и мягко опустившиеся рессоры вынесли Китти на Рубикон.

Ветер свистал, подгоняя обезумевшую машину, рвавшую пастью радиатора порозовевшую от фонарей всклоченную шерсть мрака.

Деревья кувыркались через голову, снова становясь на ноги. Случайные дома, сделав тройное сальто, проваливались в преисподнюю.

Желтый шоффер казался прикрепленной к рулю восковой фигурой.

Широко раскрыв глаза, Китти ничего не замечала перед собой, и только тонкая стрелка спидометра хладнокровно и точно отмеряла сумасшедшие мили.

Изредка попадались другие автомобили. Их фары[5] золотыми апельсинами катились навстречу и, приблизившись, исчезали в прожорливой глотке гудящего безумием непьера.

Загорелись огни. Это снова вынырнул город, воткнувший в ночь одуванчики портовых фонарей.

Фабричные трубы старательно конопатили борта опрокинутого неба паклей густого дыма.

Китти отдала приказание шофферу, и машина, быстро стряхнув с себя рубище переулков, выехала на Бродвей.

Бродвей жужжал, как лист танглфута, полный приклеившихся мух.

Китайцы в халатах и пиджаках толкались у входа в бары, подкарауливая иностранцев, желавших изведать ласки плоскогрудых китайских кукол с ногами коз. Вереницы рикш двигались по улице, сгружая веселых матросов, отпущенных на берег с военных кораблей.

Одинокие бродячие проститутки подходили к колясочкам, соблазнительно покачивая бедрами; матросы гладили обтянутые шелковыми чулками икры и, сторговавшись, сажали дам к себе на колени, заставляя недовольных лампацо тащить двуспальную кровать.

Голубая машина остановилась у бара «Новая Мекка».

Когда Китти вошла в зал, танцы были в полном разгаре. Осатаневший саксофон стонал и выл, вызывая сочувствие хрипло бормочущего банджо. Барабан глухо охал, как пьяница, которому отбили бока в уличной схватке. Кастаньеты трещали исступленными сплетницами…