Нантская история

— Они должны были быть здесь два часа назад! — собственный голос подвел меня, вместо холодного негодования в нем внезапно прорезалось что-то еще, похожее на интонации капризной маленькой девочки, требующей у матери узнать, отчего святой Николай задерживается и еще не положил орехов в ее висящий на камине чулок.

Ощущение беспомощности — самое скверное ощущение из всех. Мне-то оно было хорошо знакомо, но теперь оно усилилось многократно и терзало изнутри сворой голодных хорьков. Беспомощность — это когда ты ничего не можешь сделать. Когда валяешься комом грязного белья. Не человек, лишь человекоподобная вещь, обреченная вечно лежать и ждать чего-то.

«Они могут быть мертвы, — сказал внутренний голос, литой и гулкий, от которого по всему телу разошлись отвратительные волны слабости, — Ты знаешь это. Противник мог оказаться слишком силен. А Ламберт и Бальдульф, может, и хорошие бойцы, да слишком простодушны. Может быть, они вовсе не вернутся. Может, их тела сейчас стражники грузят на деревянные лавки в зловонном казарменном леднике, а те смотрят пустыми глазами перед собой, такие же неподвижные, как я».

Этот отец Каинан мог оказаться быстрее и хитрее. Может, он установил в своем жилище сотни смертоносных ловушек. А может, там их ждала засада. Множество сектантов в черных балахонах с длинными ножами в рукавах… Или ребята Ламберта просто не успели — и теперь корчатся от боли в руках монахов-рыцарей, в подземельях какого-нибудь Ордена.

«Задумаешь себя до смерти! — зло одернула я саму себя, — Прекращай! Ты никогда не паниковала». «Потому что не боялась за себя, — ответил все тот же внутренний голос, — И сейчас не боишься. А боишься за других». Проклятый Бальдульф, старый осел! Он во что бы то ни стало вознамерился участвовать в штурме вместе с прочими, уверяя, что опыта у него больше, чем у всех тех шавок, что нынче носят кирасы стражников. В этом была правда, но Ламберту следовало отказать ему! У меня никого не было кроме Бальдульфа, и он это знал. Мысленно я костерила и Ламберта во весь дух. Высокомерный болван, кукла мраморная, выскочка, барон-рубака, авантюрист…

Я почувствовала, как самым подлейшим образом щекочет уголки глаз, а дыхание делается резким. Половина седьмого по локальному! Ничего не могло задержать их так долго. Если они взяли отца Каинана, то уже давно должны были быть здесь. Но их нет. А значит… значит… Воображение начало строить картины того, что следовало за этим мерзким «значит», и все они выходили такими отвратительными, что внутри все обрывалось, переворачивалось и стонало. Сейчас я согласилась бы чтоб мне отрубили обе руки по локоть тупым топором мясника, лишь бы снова увидеть заросшую бородой морду Бальдульфа с хитро и весело блестящими глазами. И невозмутимый мраморный лик капитана Ламберта. Да и что толку от моих рук, этих бледных мертвых отростков?.. Даже боль брезгует ими.

— Это не они? — встрепенулась я, услышав снаружи какой-то шорох.

Отец Гидеон подошел к окну.

— Нет. Собаки бродят. Наберитесь терпения, дочь моя, с ними воля Господня, и с ними сила Господня. Я верю, что они вернутся.

— Верю!.. — эхом отозвалась я, и злое это было эхо, как в высоких опасных горах, — Жаль, что вы не умеете ничего делать, кроме как верить!

Отец Гидеон не обиделся, он, кажется, вообще не умел обижаться. Ценное умение для человека, вынужденного жить со мной под одной крышей.

— Иногда и вера — уже немало.

Это изречение, пустое в своей напыщенной банальности, разозлило меня еще больше. Сейчас меня злило все, и я охотно сорвала бы злость хоть на Клаудо, стоявшем недвижимо в углу, как позабытая кукла-марионетка.

— К черту вашу веру! Умение трусов. Верю!.. Проклятье. На что вы еще способны кроме как бормотать свои молитвы? За эту ночь вы удалялись на молитву уже раз пять, и что с того? Что это было, если не пустое сотрясание воздуха? Вера — удел трусов, которые отчаянно веруют вместо того чтобы что-то делать!

— Не говорите так, Альберка, — попросил отец Гидеон, — Вы переживаете, и это понятно, я сам сейчас места не нахожу и…

— Вы никогда не задумывались о том, где корень этой веры? — меня уже было не остановить, — Он в страхе! Отриньте свои пыльные заветы и взгляните в глаза правде. Ваша вера — это страх в чистом его виде. Человеку свойственно бояться, и далеко не всегда он может оградиться от источника страха. Человек слаб, это в Писании верно подмечено. Человек боялся темноты и диких зверей, врагов, урагана, огня, голода, боли… Но больше всего он боялся смерти. Что есть ваша вера, если не обещание вечной жизни, подкрепленное никчемными догматами?