Напиши себе некролог

– Закрой дверь, – велел помощнику Крутилин. – Рыкачев, как раненый зверь – желает вырваться. Но мы ему не позволим. Возьмем со дня на день. – Иван Дмитриевич помолчал, а потом весомо добавил: – Живым или мертвым.

– А кто дал депешу? Читайте внимательно, автор заказал надпись на венке «Простите…». Кто, кроме убийцы, мог это написать? – вопросила Александра Ильинична.

– Какие-нибудь родственники. Кажется, у Гневышевых они имеются в Подмосковье. Точно! Помнишь телеграмму, которую отправил Костик? – обратился Крутилин к Яблочкову.

– Телеграмму? Какую телеграмму? В газетах о ней не писали, – вцепилась Сашенька.

– Ложный след. Рыкачев пытался нас запутать!

– Что за ложный след? Я не понимаю, – нахмурилась княгиня.

– И не надо, – воскликнул Иван Дмитриевич. – В любом деле ложные следы всегда бывают. И никогда не удается их объяснить. Княгиня, поверьте, я знаю, куда явится Рыкачев послезавтра. Но это тайна! В нее посвящен только обер-полицмейстер. Понимаете? А еще теперь вы и Арсений Иванович. Но куда именно Рыкачев придет, знаю только я! И я обещаю, нет, клянусь, Обожженыш не избежит возмездия.

– Может, все-таки съездить в это Голицыно? Родственники Гневышева живут в другом месте, – напомнил Яблочков.

– Ты нужен здесь. И я уверен: телеграмма из этого Голицыно – такой же ложный след.

– Иван Дмитриевич! Прыжов утверждает, что найденные кости… – начала Сашенька.

– А Государь уверен, что кости – Гневышевой. Хотите с ним поспорить? Княгиня, я ценю вас, уважаю вашего мужа, но умоляю – не мешайте. Дело, которое расследую, самое ответственное в моей жизни.

– Тогда я сама отправлюсь в Голицыно.

– Ну, если вам нечего делать, запретить этого не могу!

9 июня 1871 года, среда

Актерскую стезю Артюшкин не выбирал, она была предопределена задолго до его рождения, ведь бабушка и дедушка Антоши Артюшкина были крепостными актерами у Шереметевых, играли на сцене рядом со знаменитой Прасковьей Жемчуговой, ставшей впоследствии женой графа Николая Петровича. Когда Шереметевы продали труппу в казну, Артюшкины получили вольную и до конца своих дней служили Мельпомене на сцене Большого каменного театра. Их дети и внуки росли за его кулисами, засыпая и просыпаясь под водевильные куплеты и трагические монологи.

Как селянин любит свои поля и избы, потому что городов не видал, так Артюшкины любили театр, ибо иного мира не знали. Все они друг за другом поступали в Императорское театральное училище. Не каждый из них стал актером, только самые талантливые, однако всем там подобрали дело по душе. Разборчиво пишешь – переписывай пьесы, дружишь с ниткой и иголкой – будешь костюмером, умеешь рисовать – малюй задники. Но вот Антону Петровичу удалось пробиться на подмостки. Однако неприятный инцидент – его покойный батюшка повздорил с директором – не дал осуществиться заветной мечте: поступить в труппу императорских театров. Злопамятный начальник наотрез отказался принять Антошу в штат.

Виноватый отец успокаивал сына, как мог:

– Послужить в провинции даже полезно. Многие из великих там начинали. Сделаешь имя и вернешься. К тому времени этого директора и след простынет.

Но директор прослужил четверть века, и как ни пытался Артюшкин попасть на заветные сцены Александринки и Малого, ему это не удалось. И всю актерскую жизнь промотался по провинциям, превращаясь постепенно из «первого любовника» в «отца семейства», а потом и в «почтенного старика»[60]. А после банкротства Сковородина и вовсе не сумел найти места.

Эх, служи он в императорских театрах, давно получал бы пенсию и жил припеваючи. А так – «небо в тумане, пусто в кармане». Повезло, что хоть швейцаром взяли. И все же Артюшкин до сих пор надеялся, что его вспомнят и пригласят. Шестьдесят – разве это старость? Сколько ролей он еще может сыграть. Да как! Сам бы Государь хохотал над его Городничим и плакал над королем Лиром.

Когда явился Яблочков и предложил роль, сердце Артюшкина радостно екнуло. Но когда узнал, какую именно, зашелся от негодования:

– Я служу искусству, а не полиции. Мне сам персидский посланник в Астрахани аплодировал. А на ярмарке в Нижнем купцы-миллионщики передрались за право пригласить меня за стол.

– Хорошо, сто рублей, – повысил гонорар Яблочков. – Даже Самойлову[61]столько не платят. И пятьдесят на расходы.

– А если я не проиграю?

– Твоя задача – проиграть. И как можно крупнее. – Ты нагло пользуешься моей жаждой творчества.

Арсений Иванович подумал, что не жажда, а жадность руководит Артюшкиным. Он-то рассчитывал уговорить старого приятеля рублей этак за двадцать, но тот, поняв, что других исполнителей на предложенную роль нет, взвинтил ставку.

Утром Артюшкин долго стоял перед зеркалом, репетировал фразы и мимику. А выйдя из дома, ощутил то же волнение, что и перед премьерами. Из экономии пошел пешком, и с непривычки разболелись ноги. Пришлось заходить каждые полчаса в чайные, тратить драгоценные копейки – сидеть без заказа там не позволяли.