Однако каждое из этих двух решений имеет свои нежелательные последствия.
Попытаться сделать все ради мира — значит дать время союзным державам опомниться: они пересчитают своих и наших солдат, и у них будет столько армий, сколько у нас дивизий; мы окажемся в положении один против пятерых. Ничего, нам случалось побеждать и так!
Но начать войну — значит дать лишний довод тем, кто говорит, что Наполеон не хочет мира.
Кроме того, у императора под рукой только сорок тысяч солдат.
Правда, этого достаточно, чтобы отвоевать Бельгию и вступить в Брюссель; но, вступив в Брюссель, мы окажемся запертыми в кольце сильных крепостей, которые придется брать одну за другой, а Маастрихт, Люксембург и Антверпен — это не те жалкие второразрядные крепости, какие можно захватить одним внезапным ударом.
К тому же в Вандее волнения, герцог Ангулемский идет на Лион, а марсельцы — на Гренобль.
Нужно успеть вовремя излечить это терзающее Францию воспаление внутренностей, дабы она предстала перед врагом во всей своей мощи, располагая всеми своими силами.
И потому Наполеон останавливается на первом из этих двух решений.
Мир, от которого он отказался в 1814 году в Шатийоне, после вторжения союзников во Францию, может быть принят в 1815 году, после возвращения с острова Эльба.
На подъеме можно останавливаться, на спуске — никогда.
Чтобы показать нации свою добрую волю, он пишет европейским монархам следующее циркулярное письмо: