Наш маленький, маленький мир

Тетушка Велебилка ни с кем из деревенских не зналась. Поздоровается или ответит на приветствие и бежит дальше по своим делам. Женщины здесь вообще молчаливы, на болтовню времени не тратят. Разве что вечером перебросятся словом-другим возле часовенки, пока наполняются ведра. Воду носили на коромыслах. Медленно и тяжко ступая, тащились кто в гору, кто с горы. Чем больше хозяйство, тем больше изводились женщины. Прислугу не держали, всю работу делали сами. Только в сенокос и в жатву крепким мужикам помогали те, кто победнее. Большей частью платили за это не деньгами, а давали попользоваться молотилкой или лошадьми.

В такие дни тетка Велебилка с моей помощью укрывалась где-нибудь за хлевом. Мужик, которому она задолжала, жил на холме, и ему видна была часть ее двора. Наставал час расплаты за весеннюю пахоту, и тетка отдаляла эту минуту, как только могла. Но в один прекрасный день кредитор все-таки обнаруживал ее и окликал по-хозяйски. Она ходила на отработку неохотно и возвращалась поздним вечером, измученная, без сил.

Обычно тетя приносила от хозяина витую булку — халу — в полпротивня величиной, булка была несдобная, и мак осыпался с нее, как песок.

— Вот, глядите, это за целый-то день.

И тетка крошила свой скудный дневной заработок курам.

— Хорошо хоть не барщина, — говорила я серьезно.

Тетя усмехалась.

— Хозяин — он хозяин и есть, — отвечала она смиренным, спокойным голосом. — Так на свете водилось, так оно и будет.

Более зажиточные занимались, кроме сельского хозяйства, еще и ремеслом. Они чинили-паяли, плотничали или столярничали. Почти все полевые работы и уход за скотиной приходились на долю женщин и детей. Траву таскали из леса, а это значило битых два часа карабкаться по горам. Каждую свободную минутку шили перчатки. Совсем маленькие девочки и те горбились над раскроенной кожей.

Не удивительно, что женщины провожали наших матерей завистливыми взглядами, а дети кричали нам вслед «пражата-поросята!». Лишь старушки останавливались поболтать с нами, их изуродованные руки, привыкшие к непрерывной работе, непроизвольно крутили пуговицу, ощупывали нашу одежду. Руки, похожие на куриные лапы. Но самые страшные руки были у самой богатой бабы в деревне. Они уже не походили на человеческие, это были просто рабочие инструменты, за которыми никто никогда не ухаживает. Женщина надрывалась от зари до зари, не разгибая спины.

По сравнению с ней у моей тети Марженки, которой приходилось тяжелее, чем нам всем, жизнь была прямо райская.

Лица у местных женщин, словно задернутые занавесом, походили скорее на посмертные маски. Забитая их душа пряталась где-то глубоко-глубоко. Заговоришь с ними, душа возвращается медленно, и не сразу на мертвом лице загорится искорка жизни.

Вечером, когда они тащили на коромысле ведра с ледяной водой и вода выплескивалась на синие, в узловатых жилах ноги, на грязные, растрескавшиеся пятки, порой казалось, на бойню гонят скотину. Только скотина упирается, сопротивляется, а они плелись тупо и покорно. Радость, да и то урывками, знали только в девках, замужество превращало их в роботов. Многодетным семьям жить было трудно, и мужик довольствовался одним сыном-наследником и лишь терпел одну-двух дочерей. Женщины пили зелье, ходили к бабкам или избавлялись от ребенка собственными средствами и сразу же тащились на работу, бледные как смерть, с запавшими черными глазами.

Лишь многим позже я поняла, что деревенские простили бы нашей тетке смерть обоих мужей (ходили слухи, будто она их отравила), но примириться с ее образом жизни не могли.

Велебилка распродала скотину и большую часть земли, оставив лишь небольшое поле, чтобы хватило для собственного пропитания. Деньги положила на книжку и понемногу брала с нее на муку, на сахар, кофе, сало, на соль и керосин.

— Уж не знаю, как и быть, барышня моя, — советовалась тетушка с моей мамой, — сколько мне оставить себе на похороны?

— Ну что вы, тетя! Нашли о чем думать! Еще успеете!

— Нет уж! Это вы наших ненавистников не знаете! Им только поддайся! Они меня с радостью в поганую яму бросят! А я еще своих двадцать тысяч не трогала. Мне вот шестьдесят пять стукнуло! Сколько же я еще проживу, а? Лет до семидесяти?

— А хоть и до ста, тетушка.

— Ох, боже ты мой милосердный! На кой мне это сдалось?

Но, оправившись от первого испуга, тетка Велебилка успокоилась и трезво подсчитала:

— Одежи мне надолго хватит, одежи и белья у меня полон шкап, все хорошая, еще довоенная. Перин — до самого потолка, картошка у меня своя, мак на пироги — тоже, яблоки есть, еще и продавать могу, яичко одно-другое найдется, зелень на суп тоже, а все-таки тысячи две в год, не меньше, снять придется, никуда не денешься. Значит, в лучшем разе — до семидесяти дотяну, и будет. Дольше нельзя.

Со своим единственным соседом тетка находилась в состоянии непрерывной войны и всячески ему досаждала. Тот орал, свирепел, а она насмешничала, отбивалась, как могла, и всегда брала верх.