Наш маленький, маленький мир

— Послушайте, дети, — поучала нас тетя, — своего зерна у меня мало, от травы они мясом не обрастут, вот пойдете мимо поля, наберите-ка зерна, только колосья не обрывайте, а выколупывайте зернышки, лучше всего пшеничку, и — р-раз — в карманчик! Да храни вас господь польститься на другое поле. Не на господское, ведь вы господское поле знаете?

Господское поле раскинулось на равнине — чистое, без сорняков, рожь уже вымахала выше нашего папы, а пшеница клонила долу свои тяжелые колосья. Здесь мы впервые увидели жнейку. Мы стояли под палящими лучами солнца и не могли оторвать от нее глаз.

Маленькое хозяйство процветало, мы притаскивали полные карманы зерна, рвали для кроликов одуванчики и листья акации, наблюдали, как мама, зажав в коленях гуся, пропихивала ему в глотку корм.

— Вот так и тебя надо откармливать, — не упустила мама случая уколоть меня.

Нам с братом эта идея понравилась, и во время обеда мы делали вид, будто засовываем себе куски прямо в горло.

Словом, все шло как положено, пока я не влюбилась. В селезня. Утят было семеро, их высидела одна из теткиных постоянных наседок. С верхних террас вода стекала в широкий ставок, из сада — в трубу под шоссе и снова разливалась уже в деревне. Утята, почуяв воду, стали совать клювы в тину, пролезли в трубу — писк их стал глуше, а лапки громко зашлепали — и один за другим прыгнули в ставок. Мы собственными глазами увидали иллюстрацию к хрестоматийному рассказу: курица-наседка чуть с ума не сошла от ужаса, она бегала по берегу, кудахтала, созывая своих подопечных, но вместо ответа они лишь высовывали из воды свои задочки.

Курице это вскоре надоело, и она отреклась от своих неблагодарных детей. Пятеро утят были желтенькие, словно одуванчики, а у двоих в перышках что-то темнело. Один из них быстро рос, вскоре сменил окраску, голос у него стал басистый, и он явно занял среди остальных главенствующее положение.

Стоило мне крикнуть из сада «утя-утя-утя!», как из ставочка раздавалось вполне осмысленное «кря-кря-кря», а следом вразнобой неслась трескотня остальной утиной детворы, и вот уже в трубе слышалось шлепанье лапок, селезень шагал впереди с гордо поднятой головкой, на почтительном расстоянии, раскачиваясь, семенила толпа уточек. Селезень, редкая умница, приводил к нам остальных утят и тут же давал им понять, что они его ничуть не интересуют. Он наклонял голову то вправо, то влево, разглядывал меня со всех сторон, подлезал под мою ладонь и плоским своим клювом влажно касался моей руки. Он давался мне в руки, поворачивался, когда я разглядывала перышки, которые с каждым днем делались все более яркими и блестящими. На крыльях появились зеленые зеркальца, в хвосте кокетливо закрутился султанчик.

И тогда я поняла, что это не простой селезень, а заколдованный принц. Вечером он являлся ко мне, но в окно не стучался, ведь оно и так стояло распахнутым. Легко взлетев на раму, он сидел на ней в полутьме, не пытаясь проникнуть в комнату. Я узнавала яркие краски его королевского одеяния, но лица разглядеть не могла, оно так и осталось для меня тайной. Мне приходилось крепко закрывать глаза, чтобы окружающие предметы не заслонили его образа и не помешали ему быть здесь, со мной.

Мне хотелось поцеловать принца в губы, чтобы развеять злые чары, но я не могла заглянуть в его глаза, увидеть его рот; его лицо не бледное, как луна, оно сверкает, словно солнце, я тяну к нему руки — и просыпаюсь.

Я отворачиваюсь от колючих лучей и слышу низкое насмешливое кряканье, оно раздается под самым окном, удаляется к саду, становится глуше в трубе под шоссе, затем снова отчетливо и призывно доносится издалека. Мы с селезнем понимаем друг друга, он намекает на тайну, связывающую нас. Тайком, только тайком, бросает он на меня взгляд, когда я застенчиво глажу его перышки, мы оба знаем, что смеем ласкать друг друга, лишь когда он в своем утином облике. Принц не отважится приблизиться ко мне, да и я постесняюсь гладить его по шейке, по спине, провести рукой по блестящему зеркальцу, намотать на палец султанчик, если бы он стал человеком. Я немного пугаюсь одной только мелькнувшей мысли и поспешно гоню ее прочь.

Утки подросли, желтый пух превратился в белые перышки, и в один прекрасный день сразу трех зарезали и ощипали. Одну — нам, вторую — тете Бете, третью — тете Марженке. Павлик наблюдал, как их потрошат, я раньше тоже принимала в этом участие, но сейчас отчаянно кричу:

— Только его не троньте! Ведь селезня вы не зарежете?

— Ты что, повезешь его с собой в Прагу?

Нет, на это я и не надеялась.

— Его нельзя резать, мамочка, он такой красавец, он так нас любит!

— А голос-то какой! По крайней мере с ним не проспишь! — смеется мама.

Моя любовь все растет, подогреваемая страхами, я готова на все, на все, я обязана сохранить принцу жизнь! Мне противно, от клюва пахнет болотом и птичьим пометом, но я превозмогаю отвращение и целую его. И… ничего не произошло. Злые чары не рассеялись. Наверное, поцелуй имеет силу, лишь когда он, мой принц, принимает человеческий образ.