Наш маленький, маленький мир

Я смотрела ему вслед: он, хромая, тащился по мостовой, и мне казалось, будто я вечно стою здесь и смотрю, что все это уже было много-много раз. Я бежала в аптеку, чтоб купить двести граммов ваты, два пакета марли и бинты для брата-калеки и много раз встречала отца с тележкой и думала, что и его путь, и мой — оба наши пути бессмысленны.

Какая тщета, какая все это тщета! Вот я волоку в поте лица реквизит на одно-единственное представление для горсточки зрителей, которые придут лишь для того, чтоб посмотреть на игру своих знакомых, развлечься и отдохнуть, немного встряхнуться на любительском представлении, хотя под боком есть кинотеатр.

Ноги мои подкосились, и я привалилась к грубой штукатурке барака.

С самого раннего детства у меня случались моменты странного прозрения — я вдруг видела своих близких или самое себя в некой скульптурной неподвижности. Время на какую-то долю секунды останавливалось и обнажало всю бессмысленность наших слов, наших жестов. На кого кричит мама, куда спешу я, что я делаю и зачем? Зачем? Какой смысл, какой смысл вот в этой собачке, которую брат рисует левой рукой, для чего здесь висит синяя шапка железнодорожника с крылатыми колесами? Ах, до чего же глупо булькает кипящая вода на плите! Зачем все это, зачем? Меня охватывает сомнение, берет за горло, вырывает из моего тела позвоночник, кости и нервы, оставляя немного дрожащей плоти, и нет у меня рта, чтобы крикнуть. Зачем? Зачем? Зачем?

Обычно моя слабость быстро проходит, я преодолеваю мертвую точку, прихожу в себя, возвращаюсь в детство, где все важно только на один день.

Часть своего времени отец тратил и на меня. Времени и денег. Из «обратной силы» на второй же день он купил мне два толстых тома «Истории земли Чешской».

Мне велели вымыть руки, постелить на стол газету и лишь после этого доверили книги. Мы читали оба взахлеб. По-моему, отец приобрел их равно и для себя — ведь любил же он декламировать стихи из книжек, которые покупал мне. Что касается «Истории», то здесь мы быстро сговорились: меня больше привлекал первый том — в нем было больше романтических описаний, отец отдавал предпочтение второму.

Рождество началось со сказочно богатых подарков. В день святого Микулаша родители не удержались и накупили нам книг о животных. Я включила Гайса-Тынецкого в число любимых своих авторов, а братик полюбил его еще сильнее, чем я. Он приоткрыл нам не только многочисленные тайны природы, но и заразил сомнительной своей философией. Очеловечивание животных стало нам мешать в обычной жизни. Мы теперь боялись, что любое наше прикосновение может оказаться пагубным для какого-нибудь мира, меньшего, чем даже наш.

Деньги, спрятанные мамой, требовали «чего-нибудь в дом». Первоначально речь шла об этажерке, но потом мама развернулась на целую спальню. Ведь я выросла из своей кроватки. Соскоблив темную краску со спинки, я совсем освободила ангелочка.

Старая кровать родителей тяжело чернела в углу, под нарисованными розами. Старый шкаф раскрывался с душераздирающим скрипом. А страшный черный сундук с бельем! Папа перекрасил его в зеленый цвет, но что толку.

Я исследовала и ощупывала новую спальню из твердого дерева, я ощупывала ее, но мебель казалась мне ничуть не прочнее старой.

— Подожди, вот ударишься об нее головой, тогда узнаешь, прочная или нет, — утешал папа.

Мебель была шоколадного цвета, украшенная резьбой: корзинки, из которых сыплются цветы. На каждом шкафу — корзинка, в изголовье кровати — корзинки. Нам она очень понравилась.

Самый большой восторг вызвал у меня туалетный столик. Я немедленно вызвалась вытирать с него каждый день пыль, это давало мне возможность безнаказанно играть с зеркалом — большим, блестящим, овальным. Мама украсила его стеклянными бусами — памятью о дяде-скульпторе. Еще от него осталась на память маленькая вазочка цвета охры — совсем не такая, как в магазине. Округлая, милая вазочка хранила тепло руки давно умершего человека. Мы всегда ставили в нее несколько веточек вереска. Я вытирала ее особенно осторожно. Чем ближе подходило лето, тем более хрупкими становились сухие веточки, лиловые цветы осыпались. Еще на подзеркальнике стояла узкая высокая фарфоровая ваза, но ее мне все-таки удалось разбить. И фигурка обезьянки, та самая, которая подружила меня с братом. Косметики у мамы не было никакой. Духов и одеколона она не выносила. Никогда не причесывалась перед большим зеркалом, а может быть, даже и не гляделась в него — берегла.

У кроватей были металлические сетки, а на них матрацы, набитые морской травой.

— А разве в море трава растет?

— Водоросли!

— Я на них не стал бы спать, — заметил Павлик, — на водорослях-то, бррр.