Наш маленький, маленький мир

Возле кроватей стояли ночные столики, на них лампочки с металлическими колпачками в виде цветочного венчика. Однажды на столик вскочила наша кошка Минда, свет падал на ее шубку, над самой головой висел стеклянный колокольчик, меня эта картина до того поразила, что я написала на пакете из-под муки стихотворение. Правда, кошка Минда превратилась в кота для рифмы «коточек-цветочек», но это вполне простительная поэтическая вольность…

Эти лампочки однажды здорово меня перепугали — они зажигались при помощи выключателя на шнуре. Мне захотелось посмотреть, что там у выключателя внутри, стала его разбирать, как вдруг меня что-то страшно ударило. Это было совсем как в сказке — «высоко сижу, далеко гляжу». Меня согнуло в три погибели, и я насмерть испугалась: такая крохотная штука, а как бьет!

— Ну и дурында же ты, — учил меня позже папа, — ведь если бы ты не стояла на полу, могло и убить!

Мама, окинув новую спальню взглядом знатока, заявила:

— Как бы не так! На такие прекрасные матрацы латаные простыни? И подушка ни к черту! Нужно купить батистовое покрывало, а к покрывалу портьеры. А на рождество я куплю оригинал и повесим в головах!

«Оригинал» — мамина давнишняя мечта. Во время прогулок мы подолгу стояли в пассаже перед витриной магазина, где продавали картины. Они давно висели здесь, в этой витрине, мне даже казалось иногда, что они в какой-то мере мне принадлежат. Мне особенно приглянулся мальчик, который, не стыдясь, добавляет в озеро и свою малую толику влаги. Такие сцены были в нескольких вариантах.

Ну а маме нравились цветы. Она выбрала печальные розы. Темно-красные на сером фоне. Отцветшие лепестки устилают серую скатерть, пышный букет дышит грустью увядания.

«Оригинал» в овальной раме я невзлюбила. С годами он стал еще печальней.

Как видите, деньги так и летели.

Папа заказал себе новый выходной костюм — это был второй костюм после войны, кроме форменного. Мама купила мяконькое суконное пальто с меховым воротничком. На лето мех отпарывала, на зиму пришивала.

И еще сшила платье в салоне, который открыли на Роганской улице. Салон, правда, не пражский, а лишь голешовицкий, но тем не менее там не по-божески драли. Мама рассказывала до самой смерти о том, как шила в салоне платье.

По тогдашним вкусам мама была чересчур худа, и тетя кроила ей свободные, широкие платья-размахайки, чтоб как-го скрыть этот недостаток. В салоне маме сшили узкое, обтягивающее фигурку платье, и только тогда стало видно, какая мама красавица. Зеленый шелк великолепно гармонировал с ее белой кожей и рыжими волосами. Она носила это платье долгие годы. Другого праздничного у нее не было.

Но основные хлопоты и подготовка к богатому рождеству нам еще предстояли.

— Знаете что, дети, на этот раз я испеку и печенье!

Мама печенья никогда не пекла: ее достаточно выматывали ваночки и яблочный струдель. Сама она печенья не ела, а для папы оно все равно как слону конфетка. Нам же мама иногда покупала печенье или обломки вафель в кондитерской. Но сейчас она переборола себя, накупила формочек и записала апробированный рецепт. Не знаю, сколько килограммов муки она бухнула, но теста получилось дикое количество.

Нам с Павликом очень нравилось вырезать формочками зверушек: зайчиков, ласточек, гусят, поросенка и кошку, у которой лапки почему-то не получались. Я укладывала печенье на противень, брат гусиным пером выдавливал дырки на месте глаз. Отец взялся следить за духовкой.

И так мы вырезали, пекли, вырезали, пекли, вырезали и пекли. Первым отступился Павлик, потом папа начал клевать носом, и печенье подгорело. Он подъедал подгоревшее и сломанное. В его огромных руках гибли крылья мотыльков и гусиные шейки.

После двадцатого противня ретировалась и я. Теста все не убывало, а мама все раскатывала и раскатывала. Мы ее предательски бросили, и она почти до утра вырезала зверушек, выдавливала перышком дырки, следила за духовкой и укладывала остывшее печенье в две большие коробки из-под маргарина.

Крошки и сладкий аромат достались нам утром к завтраку, а полные коробки с печеньем мама разместила на шкафу.

— Только посмейте дотронуться до печенья раньше рождества!

Дверцы новых шкафов открывались с трудом, коробки постепенно съезжали на край, и за день до сочельника разразилась катастрофа. Раздался грохот, будто выстрелили из пушки — обе коробки оказались на полу. Последствия были ужасны, целых печенинок набралась неполная тарелка для гостей, а в коробках осталось лишь сладкое жирное крошево.

Папа, вернувшись домой, перепугался, решив, что мы все умерли или тяжело ранены, такой отчаянный был у мамы вид. Он утешал ее, заверяя, что на вкус крошки не хуже целого печенья и с энтузиазмом черпал их ложкой.

— А я им для красоты глазки еще прокалывала, — причитала мама.

Уговорить маму печь фигурное печенье нам больше никогда не удалось. При слове «печенье» ее охватывало нечто вроде амока.