Наш маленький, маленький мир

Когда-то давно (я даже представить себе не могу, как давно) этот улыбчивый человек, полюбив нашу пани учительницу, сбежал из духовной семинарии. Я вижу ясно, как он, выломав решетку на окне, прыгнул вниз. Сорвал с себя поповское одеяние, чтоб не мешало, и под ним оказалась зеленая рубаха. Рукава развеваются крыльями, руки раскинуты в стороны. Просто чудо! Но тут ткань моих образов распадается. О боже, не могла же там, внизу, стоять наша пани учительница, в очках, с крепко сжатыми губами и строгой складкой на переносице.

Мне жаль, что там была не я.

Мы идем рядом, я незаметно обдираю зеленые шарики со своей юбки и кидаю ему на брюки. С какой радостью я поменяла бы нашу пани учительницу на него!

Пани учительница посмотрела на меня, но ничего не сказала. Мы выстроились гуськом и запели: «Силой львиной, полетом сокольим, шагаем мы вперед…» Я не могу понять, как это можно — шагать «полетом сокольим»? Запеваем другую песню: «До чего хорош божий мир», но я мурлычу себе под нос вместо «к великолепью родины моей моя душа летит и льнет» более понятную мне, только что придуманную версию: «в моем дому, в моем саду сердитый дядька травку мнет…»

В школе мои дела идут как-то странно. Я шутя одолеваю так называемые трудные предметы и проваливаюсь на легких.

Урок пения — урок мучения. Я отдала бы за музыку и за песни всю свою душу, но не могу воспроизвести вслух даже самой простой мелодии. Когда мы поем хором, пани учительница безошибочно движется ко мне, и я тут же начинаю молча открывать и закрывать рот, чтобы она не услыхала, как я фальшивлю. Катастрофа разражается, когда она вызывает меня одну, на отметку. Я затягиваю, и класс постепенно охватывает смех. Каждая нота больно бьет меня, пани учительница затыкает уши и машет рукой. Девчонки начинают смеяться уже заранее. Стоит учительнице вызвать меня, и хохот сотрясает окна, даже парты подскакивают.

Пани учительница, восстановив тишину, начинает сама: «Почему бы нам не возрадоваться…»

Но все тщетно, пусть себе радуется сама, если угодно, я не подхвачу ни по-хорошему, ни по-плохому. По ее знаку уже поет весь класс, только я упрямо молчу.

Вторая неприятность — рисование. Во время своих скитаний я пожираю глазами прекраснейшие пейзажи, долго ношу их в душе, могу в любую минуту вызвать в памяти, но стоит мне взять в руки карандаш, кисточку, как вся красота испаряется.

Я снова и снова порчу бумагу, мама отказывается покупать мне тетради и альбомы, я рисую на пакетах от муки, срисовываю картинки из букваря, из хрестоматии, из книжек, это совсем просто, но все мои рисунки бездарны и мертвы.

Во мне появилось недетское упорство, я черчу прутиком на песке, камешком на тротуаре, малюю на газетах, обвожу через стекло, вожу пальцем по рисункам, по плакатам. Мне удается добиться определенной сноровки, я способна вопреки воле родителей до полуночи торчать одна на кухне и исправлять рисунок до тех пор, пока не кончится бумага.

Однажды нам задали нарисовать сказку про то, как семейка попугаев отправилась в лодке на прогулку, лодочка перевернулась, попугаи вымокли, обсохли на солнышке и вернулись домой. Этот сериал я переделывала четырнадцать раз, папа с мамой силой уложили меня в постель. Кроме того, кончился запас бумаги, рассчитанный на целый год.

Моих попугаев пани учительница повесила на стену, но я знала, что картинка получилась неважная, моим внутренним оком я видела ее намного красивее. Я старалась не смотреть на свое творение.

Эта страсть долго не оставляла меня, даже в гимназии я верила, что упорством преодолею мертвую точку, пока меня не излечил наконец дядя Вашек.

Однажды, увидав мои художества, он достал из буфета яблоко, положил его передо мной, взял карандаш и, одной линией обозначив контур, легкой тенью придал плоду округлость, отчеркнул черенок и вот уже возникло яблоко, живое, сочное.

— Искусство — прекрасный обман, — сказал он и резко оттолкнул от себя модель. — У тебя нет таланта, но для искусства даже таланта мало.

И я оставила тщетные свои попытки. Я поняла, что рисование не детский сад, но и не сальто-мортале, Часы, проведенные позже в картинных галереях, принесли мне больше радости, нежели все мои бесчисленные опусы.

Был еще один подводный риф в моей школьной жизни, — я имею в виду гимнастику. Одна, со Штепкой или с детьми я вовсе не была неуклюжей, но взгляды взрослых сковывали мои жесты, суставы наливались свинцом, ноги и руки тяжелели, я едва двигалась. Со Штепкой я бегала, лазила, ныряла, качалась на перекладине для проветривания половиков, но снаряды в гимнастическом зале нагоняли на меня неодолимый страх. Раздевшись и напялив предписанную форму, я чувствовала себя беззащитной, как улитка, которую вытащили из ее домика.

— Тебе бы следовало ходить в «Сокол»[27], чтобы хоть немного войти в форму, — предложила мне пани учительница.

— В «Сокол»! — обозлилась мама. — Только этого не хватало!

«Сокол» посещали мои соученицы из красных домов.

— Тогда пускай ходит в ДТЕ[28], — рассудил папа, — это от нас недалеко.

— Еще чего, к соц-демам? А почему не в ФПТ[29]?