Наш маленький, маленький мир

Наступает неизменный ритуал мытья: сначала ноги, потом все тело и голова. Однажды меня купала Лидункина мама, которую в отличие от тети Марженки называли большая Марженка, и она заронила в мою душу сомнение.

— Дома ты, наверное, моешь сначала ноги, — сказала она, как всегда, спокойно, — но, мне думается, начинать надо с лица.

Я долго потом размышляла над ее словами и сочла, что тетя права, но мама не желала и слышать о подобных новациях, сроду человек начинает в корыте мыться с ног. Я не возражала. Вымыть мне голову — дело нелегкое. Мама окунает меня с головой, намыливает волосы и опять окунает. Мыло щиплет глаза, из носу вылетают пузыри, уши закладывает. Я стараюсь отдалить страшный миг намыливания под предлогом, что мне, мол, необходимо отмокнуть.

Папа обычно по знаменательным первым числам приносил что-нибудь вкусненькое, больше всего мы любили маленькие хрустящие консервированные огурчики. Один раз ему захотелось нас побаловать, и он купил в гастрономе на Роганской улице маринованного угря.

В этом магазине к покупкам добавляли маленьких прозрачных рыбок. Положишь такую на ладонь — и от тепла она начинает двигаться. Как я завидовала брату! Его рыбка ходила ходуном, моя лежала себе, да и только.

Маринованный угорь пришелся нам не по вкусу, был слишком жирным и тяжелым, но мы поглощали этот деликатес с почтением. Во время очередного субботнего купания мое восхищение этим удивительным лакомством было еще столь живо, что я решила изображать угря. Мама чем-то занималась в кухне, и я так вжилась в роль, что Павлик от смеха чуть не вывалился из коляски, а пол в комнате залило водой.

— Ни на секунду нельзя ее оставить без присмотра! — сердилась мама и намылила меня с такой яростью, что чуть не содрала кожу. Я и впрямь, извиваясь от боли, превратилась в угря.

Нас с братцем перетаскивают в кухню, в корыто влезает мама, а после нее папа. Потом мама простирывает мое бельишко. Зимой противные трико-комбинезоны и чулки. К утру возле печки все высыхает, и на целую неделю меня оставляют в покое.

Павлика мама купала отдельно, в деревянной ванночке. Ванночка эта капризничала так же, как и корыто, и, хотя ее ежедневно наполняли водой, она ни с того ни с сего пропускала целые струйки. Мама всячески простукивала фанерную обшивку, подбивала молотком обручи, а однажды до того разошлась, что хлопнула ее что есть мочи об пол и потом собрала охапку досок.

Папа провозился с останками целый вечер и снова собрал ванночку.

Мамины эстрадные номера приводили нас с братишкой в восторг, но брату не приходилось изворачиваться между молотом и наковальней, у него не было пани учителки.

— Завтрак в салфетку? Этого только не хватало! — кричала мама. — Мы всегда заворачивали завтрак в газету и еще радовались, когда было что завернуть! А теперь какая-то дура, которой делать нечего, придумывает салфетки! Может, еще и с вензелями?!

— Она говорит, что продаются бумажные салфетки или специальные пакеты, — пыталась я робко просветить маму.

— Еще и экстрапакеты! — фыркала мама. — Может, прикажет часы с фонтаном принести?

Но тем не менее мама, прислушавшись к мнению учительницы, стала класть мой завтрак в пакеты из-под покупок. В бутербродах теперь хрустели рисинки, хлеб с повидлом был солоноват на вкус, мука и сахарный песок прилипали к соленым булочкам. Моим вечно голодным одноклассницам это не мешало: во время обеда они бегали в дальнюю Масарикову школу, где детям неимущих давали похлебку с булкой.

Туго приходилось детям вдов: их матери ходили стирать или убираться по домам, это, конечно, лучше, чем гнуть спину на фабрике за сорок-пятьдесят крон в неделю. Они приносили домой, кроме денег, кое-какую еду и поношенное платье. Таким же образом подрабатывали и жены пьяниц, по детям сразу было видно, пьет отец или нет.

Среди детей нашего квартала бывали случаи и пострашнее. Одна девочка из нашего класса жила с бабушкой и младшим братом, больше у нее никого не было. Тихая и боязливая, она сонно сидела за партой, а однажды, когда учительница вызвала ее, поднялась и упала. Маленький брат сказал, что они уже два дня ничего не ели. Девочка худой не была, скорее уж, какой-то бесформенно толстой, во время перемен прилипала к скамейке, словно серый лесной клоп, и запах от нее исходил примерно такой же. Никто не хотел сидеть с ней рядом, тогда вызвалась я. Мама удивилась, когда я попросила в школу на завтрак две булки («впервые эта девчонка просит есть»), и на радостях намазала их маслом; моя соседка взяла булочку, отщипнула кусочек, флегматично пососала, как конфету, остальное спрятала в сумку. Я набралась от нее вшей и, не послушавшись маминого приказа, ничего не сказала учительнице. Я жалела девочку, хотя мне было неприятно ее полное безразличие ко всему. Однажды ее место опустело, пани учительница ничего не сказала, девчонки шептались, будто теперь она живет в детском доме, уехала, умерла…