Наш маленький, маленький мир

— Не все ли равно, где заниматься? Кто ее будет туда водить?

В ФПТ ходили мои двоюродные братья и сестры, но в школе об этом говорить было нельзя.

В конце концов я никуда не стала ходить. Мама радовалась: она боялась, что со мной что-нибудь стрясется. А сама я не слишком стремилась к гимнастике.

Много хлопот доставляла мне разница между правой и левой рукой. Я никак не могла в них вовремя разобраться. К счастью, Ольге не удалось вывести родинку на моей правой ладони.

Тайком я разучивала самые трудные упражнения и не отступила, пока не овладела сальто. Не только обычным, вперед, но и назад. Сколько раз я грохалась с кровати, сколько раз едва не ломала себе хребет!

Я тренировалась в уборной с мячом и скакалкой. Если мяч падал из рук, я стукала себя по лбу. Но я не отступила, пока не преодолела себя.

В третьем классе прибавилась еще одна неприятность — таблица умножения. Моя память к цифрам не приспособлена. Но я не собираюсь прощать ей это. Тренируюсь вечерами в постели, закрывшись с головой, в своей темной норке, повторяю таблицу «туда и обратно», сама себе задаю вопросы, но вразбивку дела идут плохо, и моя голова терпит мои же собственноручные подзатыльники. Таблицу умножения я выучила, никто ничего не заметил. Родители и понятия не имели о моих муках, ведь я приносила домой одни пятерки.

Лишь пани учительница с ее многолетним опытом почуяла во мне недетское упорство, это ее настораживало.

Видимо, она корила себя за это, она охотно сблизилась бы со мной, иногда шутками она пыталась развеять отчуждение между нами.

Мое слишком длинное имя не умещалось на ярлычках книг и тетрадей, мама посоветовала мне сократить его. И пани учительница называла меня Яром-ира. «Ну, Яром-ира, выходи, ты, ты — с синими умными глазками», — пыталась она пошутить, но я на юмор пани учительницы не реагировала.

Она часто изъявляла желание поговорить с моими родителями, но папа отнюдь не собирался отпрашиваться с работы, ведь у меня были одни пятерки, а мама после беседы с моей первой учительницей отказалась даже близко подойти к школе.

Наша республика была молодой, и школа воспитывала нас в духе святого патриотизма. Пани учительница полностью изгнала все онемеченные выражения наших мам; мы не смели произносить даже такие слова, как «униформа» или «аэроплан».

Десятая годовщина провозглашения республики вызвала в школе прямо-таки оргию патриотизма. Мы рассказывали, как батюшка президент убил кузнечным молотом черно-желтого дракона, как храбрый двухвостый чешский лев[30] сожрал двуглавого орла[31], что саламандра вынуждена скрываться под землей, ибо спина ее отмечена проклятыми австрийскими цветами.

Я ужасно жалела прошлые поколения, которые триста лет страдали в рабстве, и, бог знает почему, представляла себе, что люди тогда, сидя на корточках, выли днем и ночью. Ей-ей, таким не позавидуешь! К дню годовщины мы разучивали патриотические стишки, сплошь состоящие из незнакомых слов и потому звучавшие еще более возвышенно.

Мы знали, что принадлежим к отважному народу, который в древности носил одежды из звериных шкур и питался злаками, и очень этим гордились. К годовщине мы репетировали сценку гражданско-патриотическую.

Мне поручили почетную роль: я нянчила пана президента — младенца, напевала ему колыбельную — петь громко я, естественно, не осмеливалась, — укладывала его в люльку и засыпала сама. Появлялись три феи и предсказывали, что он победит Австро-Венгрию и станет основателем нового государства.

Одну из фей играла ненавистная мне Ольга, и я страстно желала, чтобы она сбилась или забыла свою роль. Но она знала текст назубок — история нашей республики была спасена. Куклу-голыша развернули и возвратили хозяйке. Полагаю, что подобного изображения государственного деятеля ни до, ни после никто никогда не видывал.

Пани учительница разучила с нами известное стихотворение, без которого не обходился ни один утренник.

Мы декламировали его с чувством и сопровождали мимикой и жестами. «Вот опустились черные тучи над Черховом, гукают совы, из Германии (необходимо было правильно ткнуть в том направлении) на нас движется буря». Надо было напустить на себя грусть, когда над горами собираются черные тучи, и радость, когда на востоке восходит солнце. И наша пани учительница и само стихотворение имели в виду не Великую Октябрьскую революцию, а вообще многомиллионный славянский народ.

Я старательно произносила нужные слова, извивалась всем телом, размахивала руками. Папа сначала наблюдал за мной, а потом спросил:

— Уж не родимчик ли у тебя? Есть такая хвороба, называется пляска святого Витта, человек аккурат так кочевряжится.

Он научил меня декламировать стихотворение по-своему, и по закону подлости учительница меня вызвала. Я стояла на возвышении, на холодном ветру, меня окатывало холодной водой, но я не сдавалась. Я не двигалась, не выталкивала с силой слова, они сами деликатно соскакивали с моих губ. Я закончила. Пани учительница встала. Мы впились друг в друга глазами, я молча выдерживала ее укоризненный взгляд.

— Пятерка. Ступай садись.