Наш маленький, маленький мир

В рукоделии успевали лучше других две сестрички с косичками, Либа и Маня, мои верные подружки из такого же домишка, как наш. Учились они не бог весть как, но отлично рисовали и еще в начальной школе умели связать свитер или сшить передник. Во время занятий рукоделием они должны были за нами приглядывать и старались, как могли, помочь мне, кое-как приводили в порядок мою путаницу и часть работы делали за меня. От этого она выглядела еще хуже: после нескольких рядов хорошей, плотной вязки шли перекрученные, засаленные борозды.

Как-то на рождественские каникулы пани учительница велела нам закончить шапку-капюшон. Я очень серьезно относилась к ее заданиям. Я забирала по две петли, забирала и забирала, пока мама, которая спокойно не могла смотреть на мои мучения, не взялась за работу вместо меня.

— О боже, сбегай за девочками, — велела она строго, когда шапка достигла метра в длину.

Я принесла от Либушки образец. Мама только головой покачала, распустила мое произведение и связала новую шапку с помпоном, хоть на выставку посылай.

— Послушай, ты, глупышка, коробку оставь в школе, а работу засунь в сумку, чтобы пани учительница не увидала, я дома тебе сделаю что-нибудь поприличнее.

Мое рукоделие проверили. Девочки меня не выдали, ведь они сами списывали у меня уроки. Но пани учительница поняла все.

— Знаешь-ка, Яром-ира, портнихи из тебя не выйдет, ты лучше читай нам вслух, пока мы будем заниматься ручным трудом.

И во время уроков рукоделия я читала вслух нравоучительные истории.

Пани учительница, очевидно, избегала конфликтов, в бой шла неохотно. Мы почувствовали это, и в наших детских глазах ее авторитет несколько упал.

В середине учебного года одна из наших учениц перешла в немецкую школу.

— Почему в немецкую? Кто-нибудь из твоих родителей — немец?

— Нет, но папу взяли на работу в немецкую фирму, и он сказал: «Чей хлеб ешь, его песни пой».

— Хорошо, садись.

Мы все впились глазами в пани учительницу. Разве не она вбивала в наши головы, что «от немцев к нам одно зло, да буря, да война идут», разве не она убеждала, чтоб в пограничных областях мы говорили только по-чешски, не писали карандашами фирмы «Гартмут»? А сейчас вдруг спокойно отдает нашу подружку в когти двуглавого орла!

Разницы между черно-желтым орлом и имперской «орлицей» мы еще не понимали, мир делился на чехословаков и немцев, веселых французов и туманных англичан. Где-то далеко на востоке жили могучие славяне, а на другой стороне земного шара была Америка, где люди ходили вниз головой и селились в небоскребах. А еще были северные страны, с эскимосами в ледяных домиках, и южные края, где солнце светило так жарко, что люди стали черными. Мы очень завидовали неграм, полагая, что у них — целый год сплошное рождество, фиги, финики и апельсины.

Пани учительница простилась с отступницей приветливо. То ли не хотела подрывать родительский авторитет, то ли хотела преподать нам урок национальной терпимости. Но нам показалось, что, как и с гуситами, она послала мяч в аут.

Значительно тяжелей я пережила другой случай. Одна девочка в нашем классе плохо сближалась с детьми, на все вопросы отвечала пугливо, с неестественным, нервным смехом. Стоило кому-нибудь приблизиться к ней, она вся съеживалась, как мимоза. Когда мы раздевались перед гимнастикой, пани учительница заметила, что спина и ноги ребенка покрыты багровыми полосами. Поглядеть на ее задик она не решилась. У меня до сих пор стоят перед глазами багровые шрамы и струпья.

— Кто тебя так избил?

— Я плохо себя вела дома, — нервно засмеялась девочка.

— Пусть папа зайдет ко мне, передашь ему, да?

Папа явился. Не пьяница, не оборванец — сухощавый, хорошо одетый господин. Чиновник. Он беседовал с учительницей в коридоре, смеялся, что-то объяснял.

Потом он избил девочку еще более жестоко. Заставил принести розгу и поцеловать ее. Гимнастикой она теперь занималась в толстых чулках, всячески пытаясь закрыть свои синяки и шрамы.

А пани учительница, которая призывала нас делать на улице замечания жестоким извозчикам, стегающим лошадей, пожимала руку отцу-садисту. Для девочки она сделала лишь одно — никогда более не ставила ей плохих отметок.

Когда мы окончили пятый класс, пани учительница пригласила нас к себе домой на прощальный вечер. Из нашего поселка пришла только я одна. Мой букетик львиного зева (все было распродано) смущенно ежился среди роз, гвоздики и книг. Из взрослых явился именно тот самый папаша. Он, видите ли, боялся отпускать ребенка одного! Он от всей души благодарил пани учительницу за ее заботы. Девочка нервно смеялась и взвизгивала.

У меня было такое ощущение, будто кто-то проводит по моей содранной коже наждаком.

Но вскоре мое внимание отвлек муж пани учительницы. Он надел волшебную шапку и стал делать фокусы с наперстком, с яичками, с носовыми платочками и с картами. Я развеселилась и хохотала до слез, но от увядающих цветов, проникая в самую душу, тянулся печальный аромат.