Наш маленький, маленький мир

Мы всегда задерживались в пантеоне, папа благоговейно ступал на мраморный пол и, сняв шляпу, кланялся. Его почтение к людям, захороненным здесь, было столь велико, что он давал мне объяснения шепотом и указывал на них кивком головы и ни за что на свете не ткнул бы в них пальцем.

Папа держал шляпу в своих мозолистых больших руках и, склонившись, стоял в безмолвном почтении перед великими историческими личностями, а во мне возникали еретические мысли: настолько ли уж эти умершие более велики, чем он? От мраморного пола веяло холодом, а папина рука была такая теплая!

Другие музеи не произвели на меня особого впечатления, я всегда рвалась только в Национальный. Дело в том, что на Вацлавской площади была еще одна точка притяжения — новый буфет «Крона». Все-все стоило там одну крону: сосиска с булочкой, бутерброды, пирожное.

Я никогда ничего не просила, но, когда мы приближались к буфету, ноги мои сами начинали заплетаться.

— Есть хочешь?

— Нет.

Мы шли дальше, мимо двери, мимо витрины, мимо соседнего дома.

— Мне немножечко хочется есть, — выдавливала я наконец.

— Почему же ты раньше не сказала?

Папа продолжает идти, но, не выдержав, поворачивает назад, мы спускаемся вниз. Бутерброды, сосиски, котлеты с луком. Папа направляется к серебряному кубу, и мне наливают кофе с молоком. С булкой. За крону. И я с грустью жую.

Мы часто ходили на Градчаны и на Петржин, папа называл мне все башни и башенки, город под нами был сказочно красив, я обнимала его глазами, я знала его в пене цветов, в кружевах зелени и под снегом, смягчающим все линии, искрящимся на солнце.

Папа удерживал меня на краю смотровой площадки, боясь, что я свалюсь, и мы оба глядели вниз равно очарованным взглядом — мы любили башни и трубы, декорированные фасады домов и мосты, реку и красные трамваи, нам были по душе разноцветные жуки-автомобили, улицы, толпа, паровозик с развевающимся дымком, белые крылья над водой. И песнь колоколов.

Под арками Малой страны и простой ржаной хлебец казался мне вкуснее, чем в Голешовицах: он благоухал тмином и историей. Я знала все пражские предания, которыми овеяны скульптуры на мосту, колокола, храмы и камни домов.

Мы обошли все костелы. Креститься мне не разрешалось, но вести себя я должна была тихо и уважительно. Картины и скульптуры, вечно повторяющие друг друга, мало интересовали меня — захватывало лишь пространство, холод да тяжелая смесь благовоний. Взгляд мой карабкался вверх по нервюрам, цеплялся за своды, ибо неф храма вместе со мной пускался в плавание. Меня уносил прохладный, благоуханный простор. Что значили в сравнении с ним все эти посеребренные и позолоченные ангелочки! Или имена художников и скульпторов!

Когда я впервые вошла в храм святого Витта, через круглое окно фасада пробивалось солнце. На полу перед нами лежала разноцветная полоса света. Никогда еще я не видала ничего более прекрасного. Я нагнулась, на моей руке затрепетала радуга и с легкой болью проникла под кожу: я зачерпнула ее обеими пригоршнями и понесла в темноту к отцу.

Но так и не донесла. Она исчезла.

Я загрустила, и папа сочувственно посмотрел на меня.

Он относился уважительно к моему настроению, никогда не указывал, не заставлял, как мама или пани учительница, не внушал, что мне должно нравиться больше, а что меньше. Он спокойно отнесся к тому, что я, очарованная игрой света, пренебрегла серебряным надгробьем Яна Непомуцкого[32].

В хорошую погоду мы ездили на прогулки за город, иногда вдвоем, иногда с папиными товарищами из мастерских. Мы все умещались в одном купе. Меня принимали как равную, я играла с ними в детектива или вызывала духов. В их компании была молоденькая женщина такой неимоверной толщины, что она не могла даже нагнуться зашнуровать ботинки. Муж относился к ней очень внимательно. Все знали, только одна я не подозревала, что дни ее сочтены.

Женщина была смешливая. Когда она смеялась, у нее сначала тряслись многочисленные подбородки; смех постепенно завладевал всем ее телом, она раскачивалась из стороны в сторону и в такие минуты была похожа не на человека, а на ожившую глыбу камня, исторгающую веселый гул.

Толстуха была отличным медиумом. Она сидела с закрытыми глазами — массивное, мощное воплощение серьезности, отвечала на вопросы едва заметным движением головы, как вдруг неожиданно она начинала дрожать от смеха. Однажды мы вместе ездили в Валечов и пошли смотреть Драпские светнички. Наша толстуха застряла в узком проходе пещеры, она заклинилась так, что нам было не под силу протолкнуть ее ни туда, ни обратно. Она ослабела от смеха и окончательно расплылась, заполнив весь проход своими телесами. Спасатели не могли договориться между собой, не видели и не слышали друг друга, тащили ее в разные стороны и чуть было не разорвали. А она, глядя на эту суету, заливалась гулким хохотом.

— Так дело не пойдет, — решил папа, — надо все время нажимать в одну сторону и вытолкнуть ее наружу.