Наш маленький, маленький мир

Меня охватила страсть к жевательной резинке, я покупала ее в дальних кондитерских, даже на самых Заторах, куда ходила в аптеку за марлей, за бинтами и пластырем для брата. Я полюбила заброшенные трамвайные пути, брела по шпалам и жевала свою резинку, звенела гвоздем или палкой по прутьям ограды и обрывала белену. Меня влекло к себе ее зловещее имя и дивные, вкрадчивые цветы и ягоды, она вся так и дышала ядом. Мы были подругами, она так же таилась, как и я.

Жевательную резинку я прилепляла на лестнице под перила и домой возвращалась совершенно спокойная, разве что чуть разговорчивей, чем обычно. Катастрофа разразилась неожиданно. Кондитер с Роганской улицы обзавелся автоматом. Опустишь крону, и выпадет шарик, черный, белый, красный, синий, серебряный, золотой. Я долго разглядывала выставленные выигрыши, пока наконец не решилась. Поменяла нечестно добытые монетки на целую крону и опустила в щелку. Что-то загрохотало, у меня потемнело в глазах — и выскочил серебряный шарик!

— Ну, рада? — кисло спросил хозяин и протянул мне коробку конфет. Схватив ее, я кинулась бежать. Мой выигрыш был слишком велик, он бросался в глаза, меня гнал страх. Я никогда еще не держала в руках бонбоньерки, видела только в витринах и не могла ее выбросить, не рассмотрев хорошенько. Спряталась в своей белене, укрылась среди буйных плевелов. Я громко дышала и любовалась роскошной коробкой, шелковистой бумагой, через которую просвечивали нарисованные розы, и не отваживалась дотронуться до нее своими грязными лапами. В голове мелькало: могу конфеты съесть, могу спрятать здесь коробку и ходить каждый день или просто оставить и больше никогда сюда не возвращаться.

Но тогда Павлик не увидит коробку с розами, не сможет посмотреть на конфеты, которые спят в своих уютных гнездышках, не погрузит в бонбоньерку свои пальчики, не возьмет конфетку и не развернет, чтобы, разгладив золотинку, откусывать маленькими кусочками шоколад и запивать водой.

Все что угодно, только не лишать братишку удовольствия, мне бы конфеты все равно не полезли в глотку, я бы подавилась их горечью.

Я плелась домой, ступеньки на второй этаж казались бесконечными, на каждой я останавливалась, чтобы набраться смелости.

— На, — непринужденно протянула я коробку Павлику. — Я выиграла серебряный шарик в автомате, это такая игральная машина.

Мама покосилась на меня. Я вызывающе посмотрела ей прямо в глаза. Пожалуйста, пускай спрашивает, ответ у меня готов.

— С розами! Погляди. Хочешь развернуть?

Мама ни о чем не спрашивала.

— Мне дедушка дал крону. Помнишь, он у нас был? И с одного раза я выиграла серебряный шарик, можешь себе представить?

— Больше никогда не играй, — сказала мама, — терпеть не могу азарта. Смотри не покатись по бабушкиной дорожке, ты и так вся в нее.

Конфета застряла у меня в горле. Распухла во рту.

Я молчала, но к деньгам больше не прикасалась. Когда я переодевалась за дверцами распахнутого шкафа и взгляд мой падал на кошелек, на меня наваливалась дурнота.

ЦИРК САРАСАН

Больше всего я любила народные гулянья и храмовые праздники. Особенно нравилась мне толпа. Я сливалась с ней, плыла по течению. Протолкнувшись вперед, я очарованно глазела на борцов, что поигрывали мускулами, на распорядителя, облаченного в черный лоснящийся костюм, на нижние юбки толстой Берты, самой тяжелой женщины в мире, чьи ляжки можно увидеть за крону, на рекламу кунсткамер, куда не пускают детей, на гонки смерти, на жонглеров, на дрессированных обезьян или собак. Рекламу малевали на щитах, поставленных у входа, и тигры и крокодилы поэтому получались перерезанными пополам, Актеры паясничали, зазывая толпу, но в таинственные комнаты вход для меня был раз и навсегда заказан. Я только старалась вообразить себе по отдельным деталям, что же, собственно, там происходит. Вероятно, мне представлялось все намного прекраснее, чем было в действительности.

За пятидесятник — на большее мама не расщедривалась — я покупала себе конфетку, точь-в-точь напоминавшую гусиную каку. Одному богу известно, почему именно она из всех конфет, густо облепленных осами, казалась мне самой вкусной. О прозрачных восточных колбасках, о рахат-лукуме с миндалем, я и мечтать не смела.

Иногда я каталась на каруселях, на качели меня было не затащить с тех пор, как Венда — двоюродный брат — разогнал меня до самого неба.

Но и карусели я вскоре возненавидела из-за Павлика. Однажды, возвращаясь из гостей, мы остановились на Летенском поле. Я уселась на лебедя. Я кружилась и раскачивалась, и вдруг моя радость оборвалась: я увидела глаза брата, они жестко глядели на меня снизу. Когда я проделала второй круг, глаза его затуманились, на третьем я заметила слезы на его ресницах.

Мама договорилась с балаганщиком, и коляску взгромоздили на площадку, мама мужественно кружилась вместе с Павликом, превозмогая подступающую тошноту, но его личико было по-прежнему хмурым.

— Я хочу на лошадку, — всхлипывал он.

Больше я на карусели никогда не садилась, взгляд Павлика постоянно преследовал меня.