Наш маленький, маленький мир

Наконец она вылетела, как пробка из бутылки. Выбравшись на воздух, уселась на камень, и все ее могучее тело заколыхалось от смеха. Смех одолевал ее всякий раз, когда она вспоминала о происшествии.

Вскоре она умерла, и я представляла себе, что там, внизу под землей, она беспрестанно смеется, и могильный холм ходит ходуном.

Иногда мы с папой путешествовали одни. Это были многокилометровые походы. Мы лазили на неприступные скалы, пробирались сквозь лесные чащобы или шагали по дорогам под палящими лучами солнца. Через определенные, промежутки папа делал привал, я мучительно ожидала, когда же наконец раздастся его «стоп». Но никогда-никогда сама об этом не просила.

Пить в дороге он мне не разрешал, а когда жажда становилась невыносимой, я шла умываться и зачерпывала в пригоршню воды из ручья — замечательно вкусной. Вечером на станции папа покупал мне лимонад. Мне очень хотелось красной малиновой воды, но как-то я заявила, что больше люблю лимонад, и мне уже неловко было менять свое решение.

— Малиновую или лимонад? — спрашивал папа, и я уже хотела попросить красную водичку, но во мне в последнюю минуту поднимался какой-то странный протест, и против воли вырывалось:

— Лимонад!

Этот напиток тоже неплох. Лучше, пожалуй, только настоящий малиновый сок из кондитерской, который мне давали, когда я болела, когда повышалась температура, и, понятно, большой радости он не доставлял.

И сейчас я с нетерпением ожидала минуты, когда папа откроет бутылку и оттуда хлынет свежесть; я любовалась цветом лимонада в бокале, не решаясь пить сразу, следила за пузырьками: они прыгали, обдавая холодком нос, и таяли в воздухе. Прыгали и прыгали. Откуда они берутся, откуда этот шелест, переходящий в веселый шум? Что они говорят друг другу, и почему одни вырываются наружу, а другие озорничают на дне?

— Пей, а то нагреется, — замечал папа, отхлебывая свое пиво.

Однажды с нами поехал Кая, и хотя он был моложе меня, о пузырьках знал больше. Я недоумевала, зачем он потихоньку взболтал свою бутылку под столом и только после этого протянул моему папе.

— Дядюшка, откройте, пожалуйста.

Он называл моего отца «дядюшка», совсем как в стихах Безруча, которые начинаются словами «Дядюшка был страстный птицелов…»

«Дядюшка» аккуратно откупорил бутылку, и вдруг все ее содержимое вылетело в лицо соседа по столу, совсем чужого человека.

Глаза у Каи были такой небесной голубизны и выражение их столь ангельски невинное, что пан, наш сосед, что-то пробормотав насчет адовой жары, чуть ли не собрался купить несчастному ребенку другую бутылку.

Зато папа поглядел на своего подопечного с явным подозрением.

В крепостях и замках самое большее впечатление на меня производили тюремные камеры и одиночки, где узников морили голодом. Я не могла понять, как один человек может запереть другого в сырую темницу и отдать на растерзание крысам.

В Карлштейне есть глубокий колодец, который ведет вниз, к реке Бероунке. Его прорубили в горе арестанты. Меня злило, что экскурсовод рассказывает об этом с полнейшим спокойствием, равнодушно показывая большое деревянное колесо: ведь здесь, в этом порочном кругу, с утра до вечера топтались несчастные узники, чтобы добыть воду. Я представляла себе бледных, израненных, голодных людей в рубище, вот они голыми руками рвут камень и уходят все глубже и глубже в осклизлую тьму. Сколько же их погибло, чтобы Отец Родины мог получить воду для своих пиршеств! Неужели он и впрямь был добрым королем, как говорила нам пани учительница? А видел ли он когда-нибудь этих несчастных? Кто были эти люди, обреченные до самой смерти взрывать горы и шагать в деревянном колесе?

Моя детская душа сжималась при мысли о них, но, видимо, их страдания не смягчали королевское сердце. Мне было жутко. Камешек летит в глубину, и я падаю вместе с ним, хватаюсь за холодные, мокрые стены, камешек булькает, долетев до воды, но я остаюсь, я сопротивляюсь, я не хочу проваливаться в глубь столетий.

Мне так прекрасно в нашем маленьком, маленьком мире, я так рада, что мы живем именно теперь, в эту эпоху, в двадцатом веке. Я еще не знаю, не знает этого и мой отец, что мой маленький мир будет изломан, что большой мир уготовит ему апокалипсические ужасы, по сравнению с которыми Карлштейнский колодец — детская забава. Но что для ребенка история по сравнению с жизнью! Что значат башни и кривые улочки, игра света, домовые знаки по сравнению с брезентовой палаткой, цирковыми фургонами со зверями? Чего стоят древние святые по сравнению с яркими кричащими афишами?

Цирк!

Приехал цирк. Цирк Клудского. На нас со всех сторон обрушилась реклама. На углах, на афишах, в газетах!