Наш неистовый конец

– Что Рома Монтеков ценит больше всего?

Аньдун заморгал, ошарашенный этим вопросом, Каньсунь сложил руки на груди и поднял плечи к ушам, обдумывая слова Тайлера.

– Какое нам дело до Ромы Монтекова? – удивился Аньдун, но Каньсунь и Тайлер смотрели в окно на толпы, становящиеся все плотнее.

Тайлер бросил сигарету в пепельницу. Его пальцы были обсыпаны пеплом, обжигающим их. Человеческое тело так ненадежно. Ему стоило родиться зверем.

– Пошли, – сказал он, направившись к двери. – Протесты вот-вот начнутся.

* * *

Улицы были полны народа, люди стояли так плотно, что блокировали вход в зал собраний, куда надо было зайти Кэтлин.

Она поморщилась и попыталась пробиться сквозь толпу, выставив локти. Это не очень помогло ей избежать толкотни, но позволило немного срезать путь. Что ж, могло быть и хуже – коммунисты могли бы организовать забастовку, которая бы сковала весь город, но протесты идут только в его центральной части.

– О боже…

Кэтлин едва успела пригнуться, чтобы плакат, который держал один из рабочих, не ударил ее по лицу. Рабочий быстро взглянул на нее, прежде чем двинуться дальше, ее собственный взгляд был прикован к красной повязке на его руке.

«Какого цвета человеческая кровь? – не так давно спросила ее Джульетта. – Алого или красного, как кумач рабочих?»

Когда Кэтлин подняла руку, чтобы заслонить глаза от солнца, красная нитка на ее запястье стала похожа на драгоценный браслет, четко выделяющийся на фоне ее кожи. Это была нитка алого оттенка, цвета Алых, чистого цвета, используемого только для обозначения принадлежности к клану. Цвет кумача рабочих был более тусклым, он был боевым и отчаянным. Этот цвет давно расползся во все стороны, как это делает разбушевавшаяся толпа.

Кэтлин наконец протиснулась в зал собраний. Давка могла быть и хуже – намного хуже, если судить по воодушевлению, царящему среди коммунистов. Коммунисты и их профсоюзы будут продолжать свои попытки, всякий раз устраивая беспорядки в той или иной части города в надежде на то, что это запустит цепную реакцию в других районах. Чем лучше они приготовятся, тем больше вероятность того, что их усилия увенчаются успехом.

И когда это произойдет, речь будет идти не о протестах непокорных рабочих.

А о революции.

– Внимание! Внимание!

Собрание уже началось, ораторы сменяли друг друга, и Кэтлин села, надеясь, что ничего важного она не пропустила. Теперь уже не имело особого смысла отслеживать их дальнейшие планы, поскольку Алые и так знали, что коммунисты почти достигли своей цели – что финальное восстание уже на подходе.

– Ради чего мы восстаем? – вопросил выступающий оратор. – Ради чего стремимся к переменам? Ради нашей выгоды? Ради собственного покоя?

Кэтлин потянула себя за косу. Ее мысли обратились к Розалинде – минувшей ночью, придя в себя, ее сестра продолжала молчать.

– Государство будет и дальше нас подавлять. Закон и дальше будет нас надувать. Любой, кто провозглашает себя спасителем нашего города, есть обманщик. Все цари и короли суть тираны; все правители суть воры. Революция – это не про выгоду и не про покой. Это только про свободу.

В зале для собраний члены партии начали подниматься на ноги. Отодвигаемые стулья резко зацарапали по полу. Кэтлин не стала вставать, она только слушала и смотрела. Она не боялась выделяться. Никто не обращал внимания на последний ряд, собравшиеся сосредоточились на ораторе, который стоял впереди.

– Живущие в нашем городе гангстеры приносят нас в жертву ради своей гордыни, ради своей бессмысленной кровной вражды. Живущие в нашем городе иностранцы приносят нас в жертву ради богатства, ради груд золота, хранящихся на их кораблях. Но мы освободимся от этих цепей! Кто они такие, чтобы говорить нам, что делать? Кто они такие, чтобы наказывать нас, когда им вздумается?

Его слова обрушились на нее, словно приливная волна. Кэтлин вдруг захотелось схватиться за живот, она чувствовала, что не сможет справиться с правдой, которая начала завязываться внутри нее в узлы. В самом деле, кто такие члены Алой банды, чтобы сечь Розалинду до крови только потому, что они решили, будто она недостаточно предана им? Разве они вправе причинять другим боль? Почему они живут вот так, падая перед господином Цаем на колени просто потому, что так заведено? Если он захочет, чтобы они умерли, то у Кэтлин и Розалинды не будет иного выхода, кроме как подставить головы под лезвие меча. Покровительство ничего не стоит, если оно зависит от прихотей и желаний одной семьи. Не этому Кэтлин клялась в верности. Она хотела порядка – она хотела порядка под контролем Джульетты.

Но если ради достижения порядка человеку надо трепетать от страха, возможно, такой порядок того не стоит.

– Восстаньте! – сказал оратор на сцене. – Мы слишком долго томились, слишком долго страдали. Мы должны восстать!

Наконец Кэтлин тоже встала и начала аплодировать.

* * *

Алиса грызла свою вилку, свесив одну ногу с края крыши.