Наш знакомый герой

Сразу начала несколько дел — замочила белье, вымыла половину коридора, поставила вариться суп. Но тут с улицы явился кот, который всегда исчезал, если чувствовал, что хозяйке не до него. Кот этот был какой-то загадочный: иногда казалось, что это вовсе не кот, а инопланетянин. Если, например, Горчакова его не кормила по причине отсутствия еды, он уходил на улицу, довольно далеко от дома. Там он садился возле рыбного магазина и глядел на выходящих оттуда умильным взором, не уклонялся от ласк, за что его и кормили. Но всегда возвращался домой. Мало того: приносил хозяйке огрызок колбасы или куриную ногу. Иногда Горчакова надеялась, что кот ее любит. Спал он у нее на голове, спихивая с подушки. Среди ночи начинал орать, сообщая, что и в эту ночь у него назначено свидание. Именно с такого свидания он и явился сейчас. Чесался как одержимый! Опять блохи! Пришлось все бросить и заняться мытьем кота. Он орал, но не царапался. Каким-то образом понимал, что мытье ему на благо.

После кота Горчакова вспомнила про сапоги. Сапоги ей купил муж Киры Сережа. «Деньги отдашь, когда будут, взял с машинных». Кира с Сережей уже лет сто копили на машину. Сапоги были чудесные. Вместо подметок — шины от трактора. Да и сами сапоги были похожи на маленькие красные трактора. Примерила их, и не захотелось снимать. Решила испытать сапоги на прочность: вымыть в них пол — промокнут ноги или нет?

Из ведра с грязной водой торчала башка кота. Ну, не чудовище ли? Пришлось его перемывать.

Телефон не звонил. Вот так мы всегда — воображаем, что всем нужны, отключаем телефон, а выясняется, что могли бы и не отключать. Или не включать. А почему, собственно, такая горечь и такие обиды? Что, разве ждала кого-нибудь? Кто-то тебе чем-то обязан?

Никиту вот только жалко. Зря его убила. НИКИТУ НАДО СПАСТИ. И вообще, что-то написалось не так. Но что, что?

Мокрый кот нырнул в чистую постель. Прохиндей.

До чего же удобные сапоги — спала бы в них. НАДО СПАСТИ НИКИТУ. И пускай говорят, что сентиментальщина, Диккенс. Горчакова обожала Диккенса. И пускай говорят, что пишешь для пэтэушников. Это не так уж мало. Раз не сумела завести кучу детей, так хоть для чужих пиши. По Ксеньке тоска смертная, вместе тесно, а врозь… Испортила девку, свое подобие вырастила, мать-одиночка чертова. Красивая девочка получилась, а ухватки все твои — несчастный огрызок женщины. Раньше хоть молодость была, молодость глупость оправдывает. А теперь… В молодости казалось, что если красоты и воспитания негусто, то из этого прямо-таки богатая душа и разум следуют. Нет, душа, конечно, была, но вот с разумом напряженка. А НИКИТУ НАДО СПАСТИ. Но кто же спасет его, кто? А если папаша? Он мужик неплохой. Мужчины стали слабые, защищать их надо. Иногда в бабьей компании, в больнице там или в бане, такого от бабья наслушаешься, что краснеешь от стыда. Бедные мужчины. Беспомощные. Себя Горчакова тоже причисляла к мужчинам, потому их и жалела. Женщины не получилось. И зима катит в глаза…

НИКИТУ НАДО СПАСТИ. Год с ним провела. В лицо бы уже узнала.

Но чего, чего все-таки не хватает? Кажется, история получилась довольно частная, вот в чем дело. Нельзя намеренно занижать уровень. А ведь правильно упрекают, что пишешь для пэтэушников. А надо для всех. Юношеская, подростковая литература? Так напиши «Подростка», дура, как Достоевский.

Черта лысого ты роман написала. Это не роман. Это материал. Всего лишь. Бросить в долгий ящик, забыть о нем, отключиться. А потом ворона в клюве принесет решение? А что — и принесет. Надо только думать, думать о деле.

Раздался звонок. Поглядела в дверной глазок, оставшийся от прежних жильцов квартиры. Глазок — это, конечно, мещанство, но если ты одна летом в пустой квартире…

За дверью, стояла хрупкая, обвесившаяся волосами девушка. Вот и гости. Открыла дверь. Девушка превратилась в Маугли, Вождя обезьян.

— Я не помешал? — спросил Маугли.

Естественно, не помешал. Вот уж кому Горчакова всегда была рада.

— Чего не заходил?

— Да так, тусовался.

— Есть хочешь?

— Как Мальчиш-Плохиш.

На Маугли, как всегда, было сто одежек и все без застежек. Когда он остался в какой-то уже совсем последней безрукавке, Горчакова увидела, что руки у него в кровоподтеках.

— Это что?

— А, стремная ситуация… Но и я ему ушко порвал.

— Ты что? Ты же пацифист.

— Да, пацифист, но не пофигист.

— А что такое пофигист?

— А это тот, кому все по́ фигу. Я увидел у него на куртке вот это. — Маугли разжал ладонь. На ней лежал какой-то значок. — Погляди, погляди, что я у него отхватил.

На значке была изображена свастика.

— Женя, — очень серьезно спросил Маугли. — Ты можешь объяснить мне, как же это так? Женя, ты должна знать, почему бывают такие… Какой-то сопляк, прикинутый как на продажу. Ему всего-то лет семнадцать. (Маугли было уже восемнадцать.)

— Слушай, Маугли, мы с тобой тысячу раз говорили об этом. И до нас говорили об этом люди поумней нас.

— Что подлость безгранична?

— Не подлость. Глупость.