Наш знакомый герой

Разговор был дикий, как во сне. И безнадежный. Туча смотрела на свою любовь безумными коровьими глазами и чуть не плакала. Но если б он видел этот взгляд! Не видел, не желал. Впрочем, хорошо, что не видел. А то бы заподозрил, вернее просто уверился бы, что его ловят. (Разве объяснишь мужчинам, что ловят совсем не так!) Ну как было задержать его в доме, ну что могло остановить его в ужасном намерении уйти, а главное — как я могла помочь Туче? Должно было случиться чудо.

И оно случилось. Причем случилось будто по заказу, будто в плохом спектакле, когда актеры ждут бога из машины, возводя очи горе́. Мы все тоже возвели очи горе и, будто подчинившись силе наших взглядов, с потолка вдруг ни с того ни с сего рухнула люстра. Люстра была старинная, может единственная из оставшихся в доме ценностей. Она брякнулась в центр нашей бессмысленно застывшей компании, никому не причинив вреда. В комнате сделалось темно и пыльно. Потом мы чистились, делились страхами, которые всегда появляются после случившегося, потом гадали о причинах падения, потом размышляли, что делать дальше, потом я тонко свела дело на то, что как же теперь бедным одиноким женщинам повесить новую люстру, ведь помочь-то некому, никому мы не нужны, сиротки, все нас предали… Туча прервала мою речь, решительно не поняв, к чему я клоню, и сказала, что плевать она хотела, сил у нее хватит, а по физике была пятерка и ни в чьей помощи она не нуждается…

Любой средний адюльтерьер и кустист (от слова «кусты») тут же обрадовался бы такой женской самостоятельности, и давай бог ноги. Но Герасимов, будучи дундуком (как сказала бы Клюква), не принял предложенного ему отступления и четко заявил, что люстру он приладит. Но вначале надо было починить потолок. Заодно сделать ремонт. А перед тем — достать обои и стройматериалы.

Вот уже месяц, как к Туче не войти: горы грязи, мусора, драных обоев. Все делается медленно, но хорошо. Герасимов не любит халтурить. (Вот ведь несовременный человек!)

Иногда мне кажется, что не торопится он нарочно. Кажется, привык. Иногда он даже говорит не относящиеся к делу слова. Я как-то спросила у него, например, что он думает по поводу фильма «Дамы приглашают кавалеров», и он, поглядев на меня с невыразимой грустью, сказал:

— Да что я могу думать? У меня в голове каша.

Это говорит в его пользу. Каша много у кого в голове, но почти никто этого о себе не знает.

Но боюсь, история Тучи и Герасимова достойна другого тона описания, и если я взяла такой игриво-опереточный, то это говорит только о том, как мне грустно и завидно. Я знаю, что их история должна быть описана гораздо полнее и серьезнее, но я опускаю подробности, потому что если вы умные люди, то должны были понять, кто такой Герасимов, еще в самом начале. Вместе с Тучей. И вообще, ведь речь, как выяснилось, идет обо мне, и окружающие случайно попали в мою нравственную автобиографию. Впрочем, боюсь, что и обо мне вы поймете слишком мало или слишком много (что то же самое) и не сможете составить себе цельное представление. Оно было бы гораздо более цельным, если бы я описала внешний сюжет последних событий, заменив коротенькое словечко «я» на словечко подлиннее — «она». Но почему я должна быть такой жестокой к самой себе, если путем длительного и больного жизненного опыта пришла к выводу, что всех  и х  нельзя судить, пока не подумаешь о  н и х, как о «я». И если тебе покажется, что совершенно невозможно поставить себя на место какого-то человека, то даже на нем не ставь крест, а просто отойди в сторонку. Устранись. Подумай.

Вот так закончился мой год, год Петуха. А петух — птица живая и задиристая. Использовала ли я свои шансы? Выиграла ли по лотерее или еще каким образом?

Чем дальше отстраняются от меня происшедшие события, тем больше я уверена: выиграла. Я свободна и полна оптимизма, потому что быть пессимисткой в мои тридцать шесть — дурной тон. У меня есть друзья, родственники и дочь, меня ценят на службе. Я хорошо выгляжу и довольно вынослива. У меня ничего не болит, а на лице моем мало морщин. И вся оставшаяся жизнь — впереди.

1981 год