Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941)

Спасибо за память и за памятку в виде «Грибоедовской Москвы». Эту последнюю я прочел почти не отрываясь, пользуясь счастливой случайностью: заболел гриппом и сижу дома вот уже несколько дней; если быть более точным, то не столько сижу, сколько лежу под полушубком и читаю. Я очень, очень Вам благодарен за то, что дали мне ознакомиться с этой замечательной работой Гершензона! С высокой нравственной чуткостью проникся он старыми пожелтевшими бумажками, выцветшими письмами давно отошедших людей, их прошлыми радостями и горями – обрывками прошедшей, в сущности, столь чуждой для автора, старо-московской барской жизни! Не удивительно, что Л. Толстой сумел нарисовать эту шумную и пляшущую, по существу, довольно безумную жизнь стариков привлекательными и интересными, общечеловеческими чертами! Толстой сам был осколком этой жизни и непрочь был ее идеализировать. Притом для того, чтобы выдержать в «Войне и мире» этот никого не осуждаю-щий и всех понимающий гомеровско-эпический тон, Толстой выбросил темные и негармонические черты своих героев, намеренно отстранился от декабристско-грибоедовской критики старых людей; и лишь после того, как чудесное полотнище «Войны и мира» было совсем закончено, не получившие выхода темные черты сконцентрировались и разрядились в «Анне Карениной», и здесь эти черты с большим чутьем отнесены к более поздней жизни, к эпохе 60–70-х годов. Я бы сказал так: в «Войне и мире» тайна автора в том, что он знает там лишь одно «древо жизни» и тщательно остерегается прикасаться к запрещенному «древу познания добра и зла»! Почти как древний грек! Оттого царит там тихий и всепримиряющий свет над всем изображаемым! И лишь покончив с так удивительно начатой картиной, Толстой прикоснулся, наконец, к временно отстраненному и позабытому «древу познания добра и зла» – и тогда родилась «Анна Каренина», в сущности, из тех же материалов и источников, которые дали начало «Войне и миру». И чтобы не нарушать прежнего всепримиряющего тона в отношении старо-московских прожигателей жизни, картины тяжкого греха духовно-опустевших людей, оторвавшихся от родного народа, тление разлагающегося человека, образы пляшущих на чумном кладбище дочерей Содома, – все это приурочено автором уже к другой эпохе, перенесено с плеч «отцов» на плечи «детей». Но ведь «дети» в действительности лишь продолжатели предания отцов! И нарисовав новую картину, на этот раз уже с явочным перевесом темного и преступного, прежний художник «Войны и мира» ставит над нею великий текст: «Мне отмщение, и Аз воздам».

То есть и тут, прикоснувшись к «древу познания добра и зла», автор хочет сказать, судить, указать виновного, чтобы осудить его, почему он так тяжко гниет и тлеет, это не наше дело, нам не по силам! Пожалейте о нем, что он болеет, гниет и тлеет, поймите весь ужас его безысходности, помогите, как можете, остерегитесь заразы, но не судите!

Не нам судить «добра и зла» в людях даже там, где суд и осуждение просятся сами в раздосадованную душу! Раздосадован – значит, ты сам уже не прав, и суд твой к тебе возвращается! И вот, тем не менее, несмотря на все предупреждения, суд в душе все-таки подымается, хотя бы и оттого, что душа эта сама причастна болезни тлеющих людей, которых она осуждает. Совершенно праведный наверно судить не будет. Мы судим и втравляемся в суд потому, что сами неправедны, но судим как-то невольно, ибо злое зерно носим уже в себе. Суд и осуждение московским прожигателям жизни произнесли Грибоедов и его друзья – декабристы, молодые сыновья того же грибоедовского Содома; за теми первыми судиями последовало своеобразное предание до Салтыкова-Щедрина и далее. Изобилие острых мыслей, ряд знаменитых образцов русской литературы, немало идейного блеска принесено нам этим путем суда и осуждения! Да и не требовалось слишком большого труда и проницательности для того, чтобы вскрыть смешное, уродливое, а то и просто противное в Афросимовых, Римских-Корсаковых <…> Голицыных со всем укладом их бестолковой жизни! Не трудно критиковать! Во всяком случае легче, чем смотреть очами няньки Арины Родионовны, умевшей извинять и прощать с точки зрения «древа жизни»! Ответственность же после произнесенного суда стала гораздо больше, бесконечно больше, как только вкусили от древа добра и зла! Салтыков-Щедрин желчно обругал «Войну и мир» нянюшкиными сказками. А что же получилось в качестве достойного плода этой великой критики? В конце концов пришел и осуществился воочию «город Глупов» во всех своих деталях и с такою яркостью выразительной, о которой не мечталось Салтыкову! Такова своеобразная Мудрость Истории: тот, кто начал судить и осуждать, несет суд и осуждение также и самому себе.