Наша жизнь с господином Гурджиевым

Количество людей в Приоре постепенно снова увеличивалось, но не в прежней форме. Хотя внешние проявления жизни были такими же, как и до аварии, всё было не таким, и это привело нас к большим проблемам. Здоровье г-на Гурджиева улучшалось не так скоро, как мы ожидали, и мадам Островская тоже была не в порядке. Другое очень большое напряжение, лично для нас, было связано с прибытием в ноябре моих родителей и моей младшей сестры Зои. Я говорила ранее, что они приехали, потому что по настоянию г-на Гурджиева в утро того дня, когда случилась авария, я написала им, чтобы они приехали без промедления. Однозначно, у него было предчувствие того, что случится в Ленинграде. Для моих родителей были подготовлены комнаты рядом с нашими в коридоре Монахов, а для моей сестры – рядом с Ниной Лавровой.

Мои родители оставались в Приоре до 1929 года. Они были слишком старыми, чтобы принимать участие в нашей деятельности, и она раздражала их. Что было самым трудным для них и причиняло им страдания, так это безжалостность, с которой г-н Гурджиев часто говорил со всеми нами, своими учениками. Мы тоже страдали от этого, но мы знали, что мы здесь по определённой причине, поэтому принимали это.

Однажды г-н Гурджиев сидел с моим отцом на скамейке в саду. Мне нужно было задать г-ну Гурджиеву довольно простой вопрос; в ответ он ужасно закричал на меня, и я увидела, что мой бедный отец готов был уйти. Но г-н Гурджиев повернулся к нему и сказал: «Вы видите, отец, что вы заставляете меня делать? Вы никогда не кричали на вашу дочь, поэтому у неё нет такого опыта, а людям необходимы все виды впечатлений. Поэтому теперь я должен это делать вместо вас…» Отношение моего отца изменилось, и я смогла увидеть по выражению его лица, что он понял, как всё, что делал для нас г-н Гурджиев, давало нам новый опыт.

Во время своего выздоровления г-н Гурджиев плохо спал по ночам, был ли он в Приоре или в своей квартире в Париже, и он часто будил кого-то из нас, чтобы ему принесли кофе и посидели с ним. И даже тогда, когда он был практически в порядке, г-н де Зальцман и мой муж часто приходили посидеть с ним, пока он не уснёт. Поскольку доходы были очень маленькими, и поскольку те, у кого были собственные деньги, – доктор Шернвалл и мой муж – уже отдали их г-ну Гурджиеву г-н де Зальцман и мой муж днём ездили в Париж и зарабатывали деньги для Приоре: де Зальцман расписывал стены кафе, а мой муж писал музыку для фильмов.

Однажды, когда я ночью приносила г-ну Гурджиеву кофе, он меня спросил: «Можете вы написать то, что я вам продиктую? Вы не слишком сонная?»

Я ответила: «Могу, я не сонная».

«Тогда принесите тетрадь».

Он начал диктовать на русском своего рода мелодраму, где братья убивали друг друга, и так далее, и так далее. Я исписала практически три страницы, когда г-н Гурджиев остановился и спросил: «Вам это нравится?» С моей обычной прямотой я сказала, что это ужасно и противно, и мне хотелось бы выбросить это вон.

Г-н Гурджиев спокойно ответил: «Хорошо. Выбросьте это в урну. Мы напишем кое-что ещё. Может быть, это вам больше понравится». С большим удовольствием я разорвала эти три страницы и выбросила их.

Г-н Гурджиев начал диктовать снова: «Это случилось в 123 году после сотворения Мира. Сквозь космическое пространство летел корабль „Карнак“»… Он диктовал, пока я не исписала три страницы, и я сидела, будто бы меня переместили в другую сферу.

Он спросил: «Теперь вам нравится? Вы хотите продолжить?» Я не могла произнести ни слова, но он понял по моему лицу, насколько счастливая была.